14–20 июля 1926 г. Дзержинский участвует в работе объединенного Пленума ЦК и ЦКК ВКП (б). Напряженная работа перед Объединенным июльским пленумом ЦК и ЦКК ВКП (б) еще более усугубила ситуацию. Дзержинскому предстояло вновь выступить с докладом, и он, по обыкновению, долго готовился к своей речи. Практически на это ушла большая часть ночи. Домой он вернулся только около 3 часов ночи. Утром он ушел, не позавтракав и не выпив даже чаю
[1337].
Ранним утром 20 июля 1926 г. он пришел в ОГПУ «намного раньше обычного и, застав там чекистов, спросил:
— А вы почему так рано здесь?
Лицо его было усталым… Видно было, что он плохо себя чувствовал. Наотрез отказавшись от завтрака, Феликс Эдмундович проработал в ОГПУ до полудня, дал указание, что приготовить ему к вечернему докладу, и уехал в ВСНХ. Впоследствии в его маленьком карманном дневнике… была обнаружена запись: «Чувствую себя плохо»
[1338].
В ВСНХ Дзержинский пробыл недолго, отправившись вскоре на пленум. Наиболее подробное описание событий пленума оставил А. Микоян: «Каменев как нарком внутренней и внешней торговли и кандидат в члены Политбюро делал основной доклад. Это обязывало его не выражать свои личные оппозиционные взгляды, а проводить линию партии. Он сделал деловой доклад, однако в оттенках его выступления была видна его оппозиционная душа — преобладала критика хозяйственного положения в стране, политики партии. Сразу же после Каменева выступил Пятаков, заместитель Председателя ВСНХ Дзержинского и участник троцкистско-зиновьевской группировки. Произвольно используя финансово-хозяйственные расчеты, он пытался доказать, что деревня богатеет чрезмерно, и в этом он видел большую опасность для дела революции; привел много фактов и данных ВСНХ, на основании которых он хотел показать неправильность политики партии в хозяйственной области, продемонстрировать ее неудачи в этом деле. Дзержинский был раздражен речью Каменева. Но особенно его возмутило выступление Пятакова, который фактически сделал содоклад (он говорил почти 40 минут, то есть почти столько же, сколько и основной докладчик). От кого он сделал доклад? От ВСНХ? Не может быть, потому что с Дзержинским Пятаков свое выступление не согласовывал, хотя и должен был это сделать. Получилось, что он сделал содоклад от оппозиции.
Это было настолько неожиданно для честного, искреннего Дзержинского, не выносившего фальши и политического интриганства (а именно этим было пропитано все выступление Пятакова), что вывело его из душевного равновесия. Его особенно возмутило, что с такой речью выступил его заместитель, которому он доверял и с которым работал без разногласий. Мы сидели с Дзержинским рядом около трибуны. Он мне стал говорить, что больше Пятакова замом терпеть не сможет, нужен новый человек, и просил меня согласиться занять этот пост. Я, считаясь с возбужденным состоянием Дзержинского, спокойно возразил ему, что не подхожу для этой работы, так как не знаю промышленности, буду плохим помощником в этом деле, что можно найти более опытного товарища. Он с этим согласился, но сказал, что вернется к этому разговору после выступления.
Выступление Дзержинского было резким, острым — он не мог говорить спокойно. Речь его прерывалась частыми репликами со стороны оппозиции — Пятакова, Каменева, Троцкого. Дзержинский доказал, что все те доводы, которые приводила оппозиция, основаны не на фактических данных, а на желании во что бы то ни стало помешать той творческой работе, которую ведут пленум и Политбюро. Его крайне возмутила реплика Каменева, который, используя самокритику Дзержинского, крикнул: «Вот Дзержинский 45 млн рублей напрасно засадил в металлопромышленность». После Дзержинского с резкими речами против Каменева и Пятакова выступили Рудзутак и Рыков. Они оба приводили многочисленные убедительные факты совершенно неудовлетворительной работы Наркомторга, который, как они доказали, не справлялся с возложенными на него обязанностями. Особенно обстоятельно раскритиковал установки оппозиции Рыков.
Это не остановило Каменева. В своем заключительном слове он снова допустил грубые нападки на Дзержинского, который очень близко к сердцу принял эти выпады. Дзержинский почувствовал себя плохо и, не дождавшись конца заседания, вынужден был с нашей помощью перебраться в соседнюю комнату, где лежал некоторое время»
[1339].
Не только Микоян, но другие участники пленума отмечали, что Дзержинский выступал с надрывом. «Итак, вчера в 12 часов он говорил в последний раз. Я сидел как раз против него, когда он говорил с трибуны перед верховным форумом большевистской партии. Он говорил с большой энергией, абсолютно деловито, но со страстной горячностью, когда он в своей речи касался интересов партии…
На поверхностного наблюдателя он мог произвести впечатление крепкого, здорового человека. Но от тех, которые особенно внимательно присматривались, не ускользнуло, что он часто судорожно прижимал левую руку к сердцу. Позже он обе руки начал прижимать к груди, и это можно было принять за ораторский жест. Но теперь мы знаем, что свою последнюю большую речь он произнес, несмотря на тяжелые физические страдания. Это прижимание обеих рук к сердцу было сознательным жестом сильного человека, который всю свою жизнь считал слабость позором и который перед самой смертью не хотел, пока он не закончит свою последнюю речь, показать, что он физически страдает, не хотел казаться слабым»
[1340]. Об этом же писали и его товарищи по ВЧК: «Выступать Феликсу Эдмундовичу было трудно. Он очень волновался, переживал каждую фразу, говорил громко; и казалось, что слова шли у него прямо из сердца. Грудная жаба душила его… и, когда он заканчивал речь, чувствовалось, как ему не хватает воздуха… Кончив речь, Дзержинский под бурные аплодисменты… сошел с трибуны, направился в соседнюю комнату и лег на диван. К нему подошли товарищи. Врачи стали щупать пульс. Его почти не было слышно. Когда первый приступ слабости прошел, он встал и, пошатнувшись, пошел по коридору. На просьбу отдать свой портфель ответил: — Я сам могу».
Согласно свидетельству Микояна, между приступом и некоторым облегчением прошло полтора часа. Дзержинский решил идти в сопровождении чекистов Реденса и Беленького домой. Там его ждала жена, которой незадолго до этого сообщили о сердечном приступе Дзержинского. «Я позвонила в ОГПУ секретарю Феликса В. Герсону и узнала от него, что у Феликса был тяжелый приступ грудной жабы и что он лежит еще в одной из комнат Большого Кремлевского дворца. Не успела я закончить разговор с Герсоном, как открылась дверь в нашу квартиру и в столовую, в которой я в углу у окна говорила по телефону, вошел Феликс, а в нескольких шагах за ним сопровождавшие его А. Я. Беленький и секретарь Феликса по ВСНХ С. Реденс. Я быстро положила трубку телефона и пошла навстречу Феликсу. Он крепко пожал мне руку и, не произнося ни слова, через столовую направился в прилегающую к ней спальню. Я побежала за ним, чтобы опередить его и приготовить ему постель, но он остановил меня обычными для него словами: «Я сам». Не желая его раздражать, я остановилась и стала здороваться с сопровождавшими его товарищами. В этот момент Феликс нагнулся над своей кроватью, и тут же послышался необычный звук: Феликс упал без сознания на пол между двумя кроватями». Примерно так же описал смерть Дзержинского А. Я. Беленький: «Придя на квартиру, он подошел к постели и, опять отклонив помощь, чуть слышно прошептал:
