В самый разгар эвакуации, в ночь с 29 на 30 мая, ВЧК был арестован явочный штаб Союза и около 100 его членов. Московская организация была разгромлена. Отметим, что по многочисленным свидетельствам, ВЧК уже несколько недель знала о деятельности организации и отслеживала ее активность.
Хотя впоследствии в советской историографии утверждалось мнение о помощи населения в раскрытии организации, более логичным является информирование об этой организации со стороны Германии. Германский посол Мирбах, как уже отмечалось выше, многое знал об организации, но до поры до времени не давал всей информации ВЧК. И Мирбах, и ВЧК были настроены дождаться появления на явочной квартире Савинкова и загадочного человека из Англии, с тем чтобы именно в этот момент разгромить организацию. Однако решение Савинкова и Перхурова передислоцировать организацию в Казань многое меняло. Именно здесь находился золотой запас Советской России, который не хотели подвергать опасности ни ВЧК, ни Германия (рассчитывавшая на него впоследствии). Именно казанский отъезд заставил дать Дзержинского указание о начале операции по ликвидации организации Савинкова в Москве.
Обратим внимание еще на тот факт, что еще в конце апреля Перхуров и Аксанин, под чьим руководством находилась деятельность лечебницы в Молочном переулке, часто игнорировали методы конспирации. Настоящие больные нередко удивлялись общей обстановке в лечебнице. Почему доктора два, а принимает только один, когда, казалось бы, второй свободен? Почему из-за закрытых в столовую дверей часто доносятся громкие голоса, смех? Наконец, почему среди посетителей так много офицеров? Все это не могло не вызывать подозрений. Из воспоминаний члена организации Клементьева о весеннем разговоре с дворником Степаном становится понятным более раннее раскрытие организации. Дворник, который знал Клементьева как «представителя из низов» (Клементьев работал якобы разнорабочим в клинике Григорьева), в беседе с ним упомянул о слежке за квартирой еще до мая 1918 г.
«Степан нагнулся в мою сторону, оглянулся, будто что украл, и зашептал:
— Хоть ты не есть партийцем нашим, да друга сердечного должен упредить. Сказывают партийные наши старшие, что ваш околоток лечебный — видимость, а всамделишно здеся кадеты белогвардейские. Они тутай дожидаются сигнала, чтоб повстанье поднять. Кремль свалить, все начальство рабочее пострелять да буржуев всяких к власти допустить, а нашего брата из пролетарского класса всех под ноготь взять. Это все на Лубянской улице знают, да не берут вас потому, что пока поджидают, пока какой английский граф заявится к вам на леченье, а на деле для встречи с гадом-отщепенцем Савином, что продался англикам. Этот Савин и с ним полковник Перхур — из буржуйских вожаков первые. Вот как они тут соберутся, тогда наша Лубянка их и накроет». Клементьев указывал также, что в начале мая, сначала редко, как бы случайно, а потом все чаще и чаще, по Молочному переулку начали похаживать туда-сюда незнакомые люди. Может, и не обратили бы на себя внимания, если бы не высокие сапоги, начищенные «на все сто». Проходя возле дома № 2, эти типы замедляли ход, случалось, даже останавливались и пристально глядели в окна лечебницы, как бы сквозь занавески старались увидеть, что творится за ними
[821].
В мае 1918 г. рабочий завода «Каучук Нифонов сообщил в ВЧК, что частную лечебницу в доме № 1 по Молочному переулку регулярно посещают одетые в штатское платье офицеры, явно непохожие на больных. Одновременно командир Латышского стрелкового полка в Кремле сделал заявление Я. Х. Петерсу о том, что в городе в ближайшие дни произойдет белогвардейский мятеж. Об этом ему сообщила медицинская сестра Иверской больницы, которая, в свою очередь, получила сведения о готовящемся мятеже от влюбленного в нее юнкера Иванова, находившегося на излечении. Он настойчиво предлагал ей покинуть Москву на несколько дней, чтобы избегнуть опасностей во время восстания
[822].
После этого ВЧК установила плотный контроль за лечебницей. Наблюдение было установлено и за юнкером Ивановым (князь Мешков). Он, как и многие другие офицеры, часто посещал дом 3, кв. 9 в Малом Левшинском переулке. Ночью 29 мая чекисты и бойцы отряда ВЧК окружили дом и вошли в квартиру. На следующий день сотрудники ВЧК провели обыск в Молочном переулке, где был арестован капитан Клементьев, а также офицер Флеров и два латыша, служившие в лечебнице. Обыск в Молочном переулке особых результатов не дал, но зато в квартире по адресу Малый Левшинский переулок, д. 3 были обнаружены и изъяты «документы заговорщиков» — «схема построения пехотного полка», «написанная на машинке программа «Союза защиты родины и свободы», «картонный треугольник, вырезанный из визитной карточки, с буквами «О.К.», пароль и явки в Казани
[823].
В результате облавы чекистов 29–30 мая было арестовано 100 заговорщиков. Однако скоропалительная операция позволила укрыться многим руководителям организации. Савинков скрылся в здании английского консульства, Перхуров — в Ярославле, где потом организовал восстание в июле 1918 г. Единственным? кого удалось арестовать, был начальник отдела разведки Ф. А. Бредис, который на допросе пытался убедить следователей в том, что работу в СЗРиС бросил, а о целях и характере организации ничего не подозревал. Арестован был и Виленкин, но он также отрицал любую свою деятельность в организации. Более ценные сведения о деятельности организации дал упоминавшийся выше Арнольд Пинка, бывший организатором московской организации, при условии даровании ему жизни.
Основная часть арестованных были рядовые члены организации. Допрашивали арестованных из видных чекистов Лацис и Петерс. В середине июня 1918 г. Дзержинский также посетил арестованных по делу «Союза защиты Родины и свободы» в Таганской тюрьме. Этот визит нашел свое отражение в воспоминаниях В. Ф. Клементьева. Согласно им Дзержинский приехал в тюрьму и, обосновавшись в конце длинного коридора, стал вызывать всех желавших переговорить о своем деле с ним. Наиболее длительным получился его разговор с Виленкиным. «Они говорили как старые знакомые — с улыбками, насмешками, иногда даже у края губ появлялись морщинки недовольства»
[824]. Сам Виленкин затем сокамерникам сказал, что «разговору было много, а сказано очень мало. Почти совсем ничего о наших делах. Вот только запомнилось, что, когда разговор зашел о Петерсе и Лацисе, Дзержинский нервно дернулся и обозвал их грязной накипью на революционном котле»
[825]. Дзержинский беседовал еще с несколькими савинковцами. К Дзержинскому смело и уверенно подскочил Давыдов. Начальник ВЧК сначала слушал его внимательно, затем начал рассматривать свой карандаш, наконец, кивнул и что-то довольно долго говорил Давыдову. Эта «долгость» показалась мне чуть ли не бесконечностью, а продолжалась совсем коротко. По словам Давыдова, «властитель наших судеб» только всего и сказал ему, что все у него в изложении идет ровно и связно, да не особенно верится сказанному. «Вот если бы можно было посмотреть в ваш мозг да наверняка заглянуть в ваши мысли, тогда бы можно было решить, где правда. Идите. В вашем деле нужно разобраться». Затем подошел Тарасенко. Прежде всего он назвался украинцем. Русские дела его совершенно не интересуют. Он не знает, за что сидит. Вместо ответа Дзержинский посмотрел на часы и заторопился. Прием кончился»
[826].
