К вечеру Бакалавр и Рыжая Собака добрались до знакомого с детства дуба на вершине горы. Годы нисколько не изменили его: в шелесте листвы и сейчас слышались слова, из которых Бакалавр когда-то складывал стихи или просто разговаривал с деревом. Сегодня говорить не хотелось – только слушать. Привалившись спиной к стволу, он вслушивался в шорох листьев и шелест выпадающих из них слов; разглядывал возникавшие вспышками картины прошлого и вспоминал обрывки неизвестно когда виденных снов, в которых не хотелось искать смысл, а только смотреть и слушать, как это делают новорожденные дети, наполняя свое сознание знаками будущей жизни.
Погруженный в воспоминания, Бакалавр не сразу увидел подошедшего Мальчика. Бакалавру показалось, что он похож на него, маленького, но не живого, а на миниатюрный портрет, который мать Бакалавра заказала еще до его рождения и носила в медальоне на груди в надежде, что это поможет ей выносить и родить живого сына после пяти мертворожденных девочек. Бакалавр не стал спрашивать Мальчика про родителей. Остров, на котором они оба родились, не такой большой, и в каком-то колене у них, наверно, есть общий предок. Познакомься Бакалавр с Мальчиком раньше, обязательно отписал бы ему часть наследства или сделал дорогой подарок, но сейчас в его карманах не было ничего, кроме случайно застрявшей золотой монеты, к которой Мальчик не прикоснулся: он ждал другого подарка, и Бакалавр отдал ему слюдяные очки. Не сказав ни слова благодарности, Мальчик надел очки, огляделся и, громко смеясь, побежал вниз по склону, не обращая внимания на раскаты грома, на молнию, в один миг спалившую за его спиной дуб и Бакалавра.
В последние секунды жизни Бакалавр успел увидеть не только всю свою прожитую жизнь, но и будущую жизнь Мальчика, добывшего с помощью слюдяных очков много славы, много позора, военных побед, поражений, любви, богатства, нищеты, предательства, ненависти; которого потом отлили в бронзе и поставили стоять в дурацкой шляпе на площади перед собором в качестве назидания потомкам – крепить славу государства и собственную славу пролитием непонятно за что чужой крови и гордиться этим; и отмечать шумными шествиями, и класть к подножью памятника цветы, и отмывать по праздникам бронзового идола от помета голубей, прилетавших специально для этого с острова в середине океана, не обозначенного ни на одной карте мира. Последней мыслью Бакалавра было: «Мальчик глупо прожил жизнь. Он не испытал Невыносимого Счастья и не услышал Звон Утренней Тишины».
Рыжая собака лизала постаревшее в одно мгновенье на шестьдесят шесть лет, шесть месяцев, шесть дней и шесть часов мертвое лицо Бакалавра, пока следующий удар молнии не отправил и ее в пространство Вечной Жизни и Вечного Скитания.
Дуб горел всю ночь. Разбрасывая искры, поджигая сухую траву и смолистые кусты можжевельника, ветер гнал огонь вниз по склону. Люди в панике покидали свои жилища, со страхом наблюдая, как пожар, подобно потоку раскаленной лавы, несется к городу, но, дойдя до дома Бакалавра – он первый был на пути огня – неожиданно погас. Дуб еще догорал, когда Мальчик разнес по городу слух, что пожар – дело рук Бакалавра: неожиданно постарев, он впал в слабоумие, поджег дуб и хотел спалить весь город, но удар молнии испепелил его самого.
Весть о смерти Бакалавра обрадовала горожан. Сначала они поделили имущество, оставленное городу по завещанию, потом разграбили дом, а когда выносить стало нечего, сняли окна и двери, разобрали по кирпичику стены и долго бегали по двору, ловя обезумевших от страха кур. Кто-то хотел выполнить единственную просьбу Бакалавра – повесить Рынду на рею строящегося на стапелях корабля, но местный Падре потребовал уничтожить Рынду, чтоб она никого не смущала разговорами о Танце Звезд и Звоне Утренней Тишины. Рынду выкинули во двор, и несколькими ударами тяжелого молота раскололи ее. С последним ударом из Рынды вылетел Звон Колокола из далекой северной страны. Покружив над городом, он вошел в звоночек, висящий над входом в портовый кабак. Ему, несущему в себе звон благородного сплава и голос частицы тела Святого Великомученика, обидно было звякать ржавой железкой, отмечая приход и уход посетителей, но это помогло ему дожить до того дня, когда в кабак вошли матросы с приплывшего накануне в порт корабля, потребовали водки, напились и устроили драку, ругая друг друга на языке, на котором молились монашки, и по заказу которых когда-то был отлит его Колокол.
В тот же день, во время вечерних склянок, Звон переселился в корабельную рынду и узнал от нее, что корабль с грузом колониальных товаров держит курс в далекую северную страну, в порт, от которого Звон легко мог добраться до женского монастыря и Колокола, давшего ему жизнь.
Возвращение к родным берегам было не очень долгим, но крайне скучным. Рында, приютившая Звон, была неразговорчивой, звук склянок, которые она отбивала несколько раз в сутки, был тусклым, что понятно – ее, как и сотни других, отлили на заводе уставшие от жизни мастера из сплава, не содержавшего ни грана чистых благородных металлов, но пропитанного болезнями и нищетой. Рынду не интересовали рассказы Звона, а непонятные нотки, помимо воли появившиеся в ее звучании, раздражали. Звон это чувствовал. Перед наступлением часа склянок он сжимался в комочек и забивался в металлическую дужку на куполе рынды, где веревка крепления почти полностью заглушала его голос. И только когда птицы принесли на своих крыльях воздух родных берегов, Звон, зазвучав полным голосом, заглушил рынду и перелетел к колоколу в церкви маленькой прибрежной деревушки, где священник служил Рождественскую службу, исповедовал прихожан после долгого поста, отпускал им грехи, и те, едва выйдя из церкви, снова начинали грешить чревоугодием, пьянством и блудом, наполняя воздух острыми запахами жизни и благовеста, от которых Звон захмелел и ощутил Невыносимое Счастье от звуков знакомой речи.
Церковный колокол был рад неожиданному гостю, уговаривал остаться в нем подольше и, прежде чем вернуться к месту служения в свой Колокол, выяснить, остались ли на месте его Колокол и Женский монастырь. За долгие годы отсутствия Звона в этой части света произошли большие изменения: церкви и монастыри стали разрушать, древние книги и намоленные иконы, сотни лет хранившие в себе голоса радости и скорби верующих, предают огню; колокола, даже самые простые, отправляют на переплавку, а на благородные колокола, отлитые из самородной меди, олова и серебра, объявили охоту, и щедро платят за поругание, не думая о каре Господней и проклятии потомкам до седьмого колена.
Морозными ночами, когда небо опускалось почти до земли, Звон бродил между звезд, стараясь с высоты Космоса увидеть Женский монастырь и услышать голос своего Колокола в Хоре Голосов Утренней Тишины. Но голоса Хора не долетали до маленькой деревенской церкви, и тогда, рискуя исчезнуть навсегда, Звон, в Пасхальную неделю, когда земля наполняется скорбными и радостными звонами колоколов, отправился искать свой Колокол и Женский монастырь. Ориентируясь по звездам и запахам родных краев, принесенных попутными ветрами, он перелетал от колокольни к колокольне, которых осталось так мало, что приходилось набираться сил без разбора у всего, что хоть чуть-чуть звенело: в полевых колокольчиках; в звоне разбитой посуды; в бубенцах, пришитых к одеждам бродячих артистов; и в звоне назойливых комаров, пока однажды, на рассвете, он не услышал Звон Утренней Тишины, который помог ему добраться до своего Монастыря в тот момент, когда какие-то люди безуспешно пытались перерубить толстую цепь большого Колокола и сбросить его с колокольни на землю, где уже лежали расколотые ударами молота небольшие колокола, а по монастырскому подворью с мольбой и проклятиями бегали монашки, отбиваясь от пьяных насильников, среди которых были вчерашние законопослушные прихожане, молитвенно преклонявшие колени перед чудотворной мироточивой иконой Богоматери, которую теперь искали и не могли найти, чтоб сжечь ее в огне костра с другими иконами.
