Он верил, что настанет день, когда люди услышат слова, которые уже знают все населяющие землю звери и птицы, все насекомые и все растения.
Услышат, и поймут их смысл.
ОН ВЕРНУЛСЯ…
Мечты в чердачной пыли
Старая, давно забытая людьми Виолончель тихо доживала свои дни в чердачной пыли. Зимой она сырела и мерзла от холода. Летом ее корежила душная жара, исходившая от жестяной крыши. Две свитые из жил струны не выдержали и лопнули. Оставшиеся две, накрученные тонкими серебряными нитями, из последних сил держались на перекошенной деке. Иногда, натянутые холодом или расслабленные теплом, серебряные струны тихо и жалостливо звенели. И тогда кусочки звуков проваливались в запятые прорезей и тонули в тонкой пыли, скопившейся в утробе Виолончели. Строго говоря, она была еще жива. Попади инструмент в руки хорошему мастеру, клей свел бы края трещин, лак вернул бы лоск, наканифоленные колки натянули бы новые струны, и старая Виолончель еще могла бы выйти на сцену и найти свое место в большом оркестре. Но мастер приходил к инструменту только в тревожных рассветных снах, а новая, незнакомая музыка, в которой почему-то не было звуков виолончели, иногда слышалась снизу, сквозь потолок. «Время виолончелей прошло, – печально думал старый инструмент. – Конечно, мы слишком громоздкие и тяжелые. Для нас надо писать специальную музыку, вернее, не писать, а уметь слышать и записывать звуки, которые для виолончелей посылает НЕБО». Похоже, эти звуки вышли из моды, но старый инструмент продолжал тихими ночами вслушиваться в голоса сверху и на всякий случай запоминал их. Память, несмотря на болезни и почтенный возраст, у Виолончели была отменная. Она до сих пор помнила все сыгранные на ней концерты, сонаты, пьесы. Все гаммы и звуки настройки, без которых она почему-то особенно скучала. И даже случайную фальшь, от которой так дрожали струны и все ее тело, тоже помнила. Мысленно Виолончель часто повторяла всю скопившуюся в ней музыку, но звучать без двух струн, с нутром, набитым чердачной пылью, она не могла.
Старая Виолончель помнила и всех своих музыкантов. Помнила, как звучат их пальцы. Может, не все это знают, но если в пальцах музыканта нет музыки, то и инструмент, даже самый хороший, звучит не сложней барабана.
У хороших инструментов жизнь долгая, гораздо дольше жизни даже самого гениального музыканта. В этом смысле старой Виолончели повезло. За свою долгую жизнь она поменяла много хороших музыкантов. Она с радостью ловила звук, исходивший из их пальцев, и начинала звучать даже раньше, чем струны прижимались к грифу…
Но однажды случилась беда. Не с инструментом – с миром. Сначала люди перестали слышать и понимать друг друга. Потом, перестали слушать и слышать музыку неба, потому что ее забили громкие звуки барабанов…
Однажды вечером молодой Музыкант, которого многие называли гениальным, и с которым Виолончель часто солировала на больших сценах, прижался мокрой щекой к грифу и прошептал: «Прости, я должен оставить тебя. Меня позвали в оркестр, где виолончели никому не нужны, там играют на других инструментах… Меня научат играть на инструменте, который называется винтовка. Скучный инструмент. На нем играют всего одним пальцем, и звучит он всегда на одной ноте…».
Ночь напролет Музыкант и Виолончель, вслушиваясь в небо, играли музыку, которая в ту ночь была особенно прекрасной… Утром Музыкант уложил инструмент в футляр и прошептал: «Может быть, я вернусь. Береги себя, Виолончель. – Беречь себя? Как? Я всего лишь инструмент, – чувствуя недоброе, задрожала она струнами. – Я не могу беречь саму себя. Инструмент должен беречь Музыкант. Это его дело! И чем лучше инструмент, тем больше заботы он требует, чтобы не потерять голос. Мы, инструменты, звучим не для себя. Вместе с музыкантами мы превращаем «Голоса сверху» в Музыку, волнуем человеческие чувства, без которых жизнь невозможна…».
Молодой Музыкант, которого называли гением, с войны не вернулся. В голодные годы забытую всеми Виолончель случайные люди отнесли на барахолку и за копейки продали человеку, у которого в пальцах не было никакой музыки. Новый хозяин занимался наукой, а вечерами любил музицировать и печалиться об упущенной, как ему казалось, карьере музыканта. Его жена ненавидела Виолончель. А когда в дом приходили гости, она старалась завести патефон раньше, чем муж начинал играть на виолончели «Элегию» Маснэ. Это было тяжелое для инструмента время. Но сейчас, умирающей в чердачной пыли Виолончели, те дни казались не такими уж плохими.
Для инструмента все кончилось страшно и неожиданно праздничным весенним днем. Подвыпивший с гостями хозяин достал Виолончель из футляра, обнял ее ногами и начал играть «Элегию». Развеселившаяся после выпитого вина жена завела патефон и пустилась с кем-то из гостей в пляс. Обиженный муж назвал ее дурой и сломал пластинку. Жена в ответ пнула ногой Виолончель так, что в теле несчастного инструмента образовалось множество трещин… Этого удара больное сердце меломана не выдержало. Через несколько дней его похоронили, а покалеченный инструмент забросили на чердак и забыли на долгие годы.
Я был совсем мальчиком, когда первый раз увидел на чердаке израненную Виолончель. Тогда она не привлекла моего внимания. Среди выброшенного барахла я находил куда более интересные мальчишескому воображению вещи. Долгие годы потом, добавляя на чердак очередную порцию рухляди, я иногда подходил к инструменту, дергал пальцами оставшиеся в живых две виолончельные струны. Удивительно, но изуродованный трещинами инструмент наполнял пространство чердака тонким, долго не затихающим звуком.
Раз за разом я дергал струны больного инструмента, и мне начинало казаться, что Виолончель жалуется на что-то, пытается объяснить, что не виновата в том давнем семейном скандале…
Я ей верил и пытался успокоить обещаниями отнести ее к мастеру. Но чуткий слух Виолончели улавливал фальшь в моем голосе, и ее покореженное тело печально дрожало под моими пальцами, которые родились совсем без музыки.
… Виолончель до сих пор лежит в чердачной пыли рядом с колченогим стулом. Но надежды она не теряет. Долгими ночами, вслушиваясь и запоминая музыку Неба, она тихо шепчет: «Такой инструмент, как я, не может пропасть. Это слишком несправедливо. Когда-нибудь сюда придет Музыкант. Он тронет струны чуткими, полными музыки пальцами, и услышит всю скопившуюся во мне музыку. Тогда он заглянет внутрь и разглядит запрятанную глубоко во мне маленькую серебряную табличку, на которой написано спасительное имя мастера, давшего мне жизнь, – ГВАРНЕРИ».
