– Ник не пойдет, – сказала Харпер. – Может, и к лучшему. Если Бен Патчетт явится с проверкой, он ничего не заподозрит, когда ты скажешь, что я сплю. Мы, беременные дамочки, засыпаем при первой возможности. Но если он не увидит ни меня, ни Ника, вот тогда начнет подозревать.
Когда Харпер упомянула возможность проверки, лицо Майкла перекосилось; он так побледнел, что даже губы посерели. Харпер подумала: не засомневался ли он в своем решении сейчас, когда момент настал, и спросила:
– У нас ведь все хорошо?
Ее интересовало состояние Майкла, но вместо него ответил Дон – как будто она спрашивала про нынешний заговор:
– Остальные уже на пути к острову. Я встретил Алли и Рене с заключенными в лесу. Чака Каргилла закрыли в мясном холодильнике. Он орал благим матом и долго стучал в дверь, но Рене говорит, что с середины коридора уже ничего не слышно из-за шума кафетерия сверху.
– Если готовы – ступайте, – сказал Майкл. – Я присмотрю. Не беспокойтесь, мисс Уиллоуз, уж вам-то не обязательно торопиться. Вас я прикрою до смены поста – это перед самым рассветом. Но у остальных не так много времени. Если узники не приплывут назад через сорок пять минут, нам всем крышка.
Харпер шагнула к Майклу и положила ладони на его руки, чтобы он перестал крутить «Рейнджера Рика». Чуть нагнувшись, она поцеловала его в холодный сухой лоб.
– Ты очень храбрый, Майкл, – сказала Харпер. – Ты один из самых смелых людей, каких я знаю. Спасибо.
Плечи Майкла чуть расслабились, и он сказал:
– Не преувеличивайте, мэм. Вряд ли у меня есть выбор. Если любишь кого-то, надо делать все возможное, чтобы сберечь этого человека. Не хочу потом вспоминать, как я мог оказаться полезным, мог помочь, но струсил.
Харпер погладила его по щеке. Майкл избегал ее взгляда.
– А ты говорил Алли об этом? О том, что любишь ее?
Майкл шаркнул ногой.
– Не напрямик, мэм. – Он осмелился взглянуть Харпер в лицо. – Вы ведь ей не скажете, да? Мне бы хотелось, чтобы все осталось между нами.
– Разумеется, я ничего не скажу, – ответила Харпер. – Но не затягивай, Майкл. В наши дни, боюсь, неразумно откладывать что-то важное на завтра.
Дон придержал перед ней дверь, и Харпер вышла во тьму и острый, кусачий холод. Звезды сияли ясным колючим светом. Сосновые доски еще лежали зигзагом между зданиями, но снег уже растаял, и доски прикрывали кочковатую грязь.
Они сошли с досок и двинулись вниз по холму, среди деревьев. Следов не останется. В этот арктический час земля глубоко промерзла, и миллионы ледяных искорок сверкали в грязи. Дон Льюистон предложил Харпер руку, она приняла ее, и они шли, как пожилая семейная пара, по мерзлой земле.
На полпути к берегу они остановились. С колокольни доносился сладкий и сильный девичий голос. Харпер решила, что это одна из сестер Нейборс. В старших классах они обе пели в хоре. Песня неслась в холодном, чистом воздухе; от невинной и сладкой мелодии у Харпер по рукам побежали мурашки. Это была песня Тейлор Свифт – о Ромео и Джульетте… и она напомнила Харпер другую, более старую песню об этих несчастных влюбленных.
– В этом лагере много хороших людей, – сказала Харпер Дону. – Может, они набрались дурных идей, но это только от страха.
Дон прищурился, глядя на колокольню.
– Голос у нее славный, точно. Всю ночь бы слушал. Но вот что бы вы сказали про лагерь, если б послушали, как все пели в церкви пару часов назад. Пока начинали – да, это было еще пение. Но уже вскоре просто жужжали – одну идиотскую ноту. Будто ты в самом большом в мире улье, да еще все вокруг изнутри. Глаза, на хрен, просто сверкают. Они не дымятся, но от них веет жаром, да таким, что с ног валит. А иногда жужжат так громко, что череп начинает дрожать и хочется кулак запихнуть в рот, чтобы не закричать.
Они пошли дальше; камни и глина поскрипывали под ногами.
– И вы не можете присоединиться? Вы не сияете с ними?
– Пару раз получилось. Но в итоге вышло как-то не так. И не в том дело, что бьет крепко – хотя когда в себя прихожу, череп, на хрен, гудит, будто я литр виски жахнул. И не в том дело, что забываешь, кто ты. Это худо… но еще хуже превращаться в Кэрол. Как будто твои мысли передает какая-то далекая радиостанция, а станция Кэрол ближе и забивает твою музыку своей. Ее музыка крепчает и становится громче, а твоя слабеет и затухает. Начинаешь думать, что отец Стори – это твой папа, он лежит в лазарете с разбитой головой; и от того, что виновника не накажут, тебе плохо, ты злишься и закипаешь. Начинаешь думать, а не стукнет ли теперь кто-нибудь тебя по башке, и нет ли в лагере тайных врагов, борющихся против тебя. И чувствуешь в душе, что если придется умирать, то умрешь в песне, вместе со всеми. Держась за руки. И уже хочешь, чтобы это случилось… чтобы явилась кремационная бригада. Потому что это будет избавление, и смерть уже не страшна, ведь ты сгоришь вместе с теми, кого любишь.
Харпер вздрогнула и прижалась к Дону, чтобы было теплее.
Они дошли до пристани, и Дон помог Харпер забраться в шлюпку. Она порадовалась, что он поддерживает ее. За последние месяцы Харпер часто переплывала протоку, но сегодня впервые нетвердо стояла на ногах и с трудом удерживала равновесие.
Несколько глубоких, ровных гребков – и они отошли от берега. Дон сидел на банке между весел, наклонялся и вытягивался в струнку, становясь похожим на ломтик вяленой говядины – жилистый и жесткий.
Видит ли их сейчас око на башне (которое видит далёко)? Дон обмолвился Бену, что, возможно, возьмет ночью лодку порыбачить. Остается надеяться, что если их увидят, то решат, что это Дон Льюистон ищет рыбное место… Если вообще увидят.
Неожиданно Дон продолжил свой рассказ с того места, где остановился несколько минут назад:
– Ужасно, когда в голове сплошная Кэрол. Плохо забыть свое имя, имя родной матери. Но это не все. С месяц назад мы все усердно пели как обычно. А потом Кэрол начала типа проповедь, про то, что не было вовсе никакой истории до того, как мы заразились драконьей чешуей. И новая история началась для каждого, именно когда мы заболели. И что важна только жизнь, которой мы живем сейчас, вместе, одним сообществом, а не та, что была прежде. А потом мы снова пели – и светились, даже я, и жужжали от души, а потом расползались кто куда, как пьяные матросы в канун Нового года. И я забыл… – Он выдохнул, нагибаясь, чтобы снова потянуть весла. – Я забыл моего приятеля, Билла Эллроя, с которым мы вместе рыбачили тридцать лет. Его просто вымыло у меня из головы. И не на несколько часов. На неделю. Лучшие годы моей жизни я проводил в лодке с Билли. Не передать, какое счастливое это было время. Мы по три недели рыбачили без устали, возвращались, выгружали добычу в Портсмуте, а потом отправлялись на лодке к островам Харбор-Айлендс, бросали якорь и пили пиво. И домой не тянуло. Я наслаждался каждой минутой с Билли. Я нравился сам себе рядом с ним. – Дон опустил весла. Лодка закачалась на волнах. – Быть рядом с Билли – все равно что иметь под собой целый океан. Мы ведь и не разговаривали толком. Незачем было. Ведь с океаном-то не говоришь, и не ждешь ответа. Ты просто… позволяешь ему нести тебя.
