Майкл качал ногой. Шнурок на ботинке развязался, и кончики, болтаясь, стукали по ножке кровати. Потом Майкл спросил:
– Мэм, можно рассказать вам кое-что личное?
– Конечно.
– Многие не знают, что я когда-то пытался покончить с собой. Когда мои сестры сгорели заживо. Я прятался в полусожженном доме. Родители умерли. Сестры… от них остались горки пепла в развалинах гостиной. Мне хотелось, чтобы ничего этого не было. Я больше не хотел чувствовать запах дыма. Я не хотел оставаться одиноким. У меня был мотороллер «Хонда», на котором я развозил пиццу. Я завел его в гараже и ждал, что выхлопные газы убьют меня. Сначала заболела голова, потом меня стошнило. В конце концов я отрубился. Пролежал без сознания минут сорок, пока в мотороллере не кончилось топливо, потом очнулся. Наверное, гараж был не очень герметичный.
Через несколько дней я отправился в путь. Думал, доберусь до океана и смою с себя всю вонь.
Харпер вспомнила свою одинокую прогулку к берегу океана – вскоре после прибытия в лагерь. Интересно, шел ли Майкл к воде с той же целью, что и она, желал ли нырнуть в холодную спокойную тьму, чтобы навсегда забыть о печалях и одиночестве.
– Но тут я услышал, как поют девочки. Они пели действительно здорово, милыми, чистыми голосами. Я… я был настолько не в себе, что решил было: это мои сестры поют, зовут меня к себе. Я вышел из леса и попал в Мемориальный парк, и увидел, что это вовсе не мои сестры. Там были Алли, Кэрол и Сара Стори, Пожарный и еще некоторые. Они пели старинную песню – где парень говорит, что не знает толком историю. Сэм Кук, что ли? Они пели и все светились – мягким, мирным голубым светом. Они смотрели на меня, как будто ждали целый день, когда же я появлюсь. Я сел посмотреть и послушать, а Кэрол в какой-то момент села рядом со мной и начала мокрым полотенцем стирать сажу с моего лица. Она сказала: «Глядите-ка! Там внутри мальчик!» И я заплакал, а она засмеялась и сказала: «Да, так тоже можно смывать грязь». Я шел всю дорогу босой, так она присела и стерла с моих ног кровь и грязь. Я бы умер, если бы огорчил ее. Я думал, что никто не полюбит меня так, как любили мама и сестры, но тут я нашел свой дом.
Он беспокойно умолк, а потом вздохнул и заговорил совсем тихо:
– Но то, что Кэрол сказала про вашего ребенка… не понимаю, как можно о таком даже думать. Так нельзя. И как она обращается с Алли. Алли носит камень во рту целый день, каждый день, не вынимая, – иначе она признает поражение. Алли скорее уморит себя голодом. Вы ее знаете. А иногда… иногда после службы, после того как мы изо всех сил поем, я прихожу в себя – и голова гудит, как тогда в гараже, когда я пытался покончить с собой. Иногда мне кажется: то, как теперь мы отдаем себя в Свет, – тоже маленькое самоубийство. – Майкл шмыгнул носом, и Харпер поняла, что он вот-вот заплачет. – Раньше было лучше. Здесь вправду было хорошо. Ладно. Алли правильно написала. Вы не одна. У вас есть мы. Алли и я.
– Спасибо, Майкл.
– Я могу что-нибудь для вас сделать?
– Да. Можешь. Но если я попрошу слишком много, сразу откажись. Ты не должен делать ничего, что подвергнет тебя лишнему риску.
– Ого, – сказал Майкл. – Я-то думал, вы попросите стырить сухого молока для кофе. А у вас планы серьезные…
– Могу я каким-то образом отлучиться на час, чтобы встретиться с Пожарным? И если да, то присмотришь за отцом Стори в мое отсутствие?
Майкл побледнел.
– Извини. Не стоило мне просить.
– Да нет, – ответил он. – Все нормально. Думаю, я смогу прикрыть вас, если заявится мистер Патчетт. Можно задвинуть занавеской вашу койку, напихать подушек под простыни – я скажу, что вы спите. Только… если я вас выпущу… если вы встретитесь… обещаете, что вернетесь? Не прыгнете с Пожарным в машину и не уедете?
Харпер ожидала чего угодно, только не этого.
– Ох, Майкл, конечно не уеду. Я не оставлю отца Стори в таком состоянии.
– Хорошо. Потому что вы не можете уехать из лагеря, – сказал он, выпрямился и взял ее за запястье: – Уехать без Алли и меня.
12
Харпер спускалась с холма; мороз кусал ноздри и студил легкие. От дыхания поднимался пар, словно она была огнедышащим драконом.
У воды было еще холоднее, так что онемели открытые участки лица. Из жестяной трубы сарая Пожарного вился дымок – единственный признак жизни во всем закованном в лед мире. Было жутко выходить на пристань, чувствовать себя открытой со всех сторон, ждать, что вот сейчас кто-то окликнет. Но никто не видел Харпер, да и пристань была скрыта от церковной колокольни высокими вечнозелеными деревьями. Харпер забралась в лодку и оттолкнулась от причала. На открытой воде ее уже могли заметить (на башне око видит далёко), но на небе не было ни луны, ни звезд, так что в темноте она, возможно, проскочила незамеченной.
На сей раз она дошла до сарая, не потеряв ботинки в грязи. Глина застыла до твердости плитки. Харпер постучала. Ответа не последовало, и она постучала снова. Изнутри доносился запах дыма и болезни.
– Не заперто, – произнес Пожарный.
Харпер прошла в маленькую комнату, наполненную удушающим жаром и золотым светом из открытой печки.
Пожарный лежал в постели, простыня сбилась вокруг его талии и ног, повязка на руке почернела от грязи. В комнате пахло мокротой, Пожарный тяжело дышал.
Харпер подтащила стул к его постели и села. Потом наклонилась и приложила щеку к его голой груди. Его кожа светилась и пахла сандалом и потом. Драконья чешуя украшала грудь Пожарного узорами, напомнившими Харпер персидские ковры.
– Дышите нормально, – сказала она. – Я не принесла стетоскоп.
– Мне уже становилось лучше.
– Заткнитесь. Я слушаю.
Он вдыхал с легким хрустом, как будто кто-то сворачивает пластиковую упаковку.
– Черт, – сказала Харпер. – У вас начался ателектаз. Термометра у меня нет, но и так ясно, что у вас лихорадка. Проклятье. Не понимаю.
– «Ателектаз», кажется, это ранний альбом у «Генезиса». Из тех, что записали до того, как Фил Коллинз начал петь и они занялись примитивным эмтивишным дерьмом.
– Ателектаз – мудреный термин для осложнения при пневмонии. Возникает при переломе ребер, но это странно для мужчины вашего возраста. Вы курите?
– Нет. Вы же знаете, что у меня нет сигарет.
– Выходили из дома?
– Сколько угодно.
Харпер подозрительно прищурилась.
– И надолго?
– Э… часов на восемнадцать. Плюс-минус еще пару…
– Что вам делать на улице восемнадцать часов?
– Да я не собирался. Просто отключился. Я всегда отключаюсь, когда отправляю феникса. – Он виновато улыбнулся. – Наверное, был очень слаб. Не готов. Очень много сил пришлось потратить. Но все равно – хорошо, что я его послал. Как будто одного пулемета было недостаточно, еще ваш бывший разъезжает с плугом покруче танка…
