– Какая осень? На дворе июль.
Морган подергал себя за нос.
– Иди спроси у Эмили, что они решили, – попросила Бонни.
– Ты хочешь, чтобы я велел им уехать?
– Нет-нет, просто спроси. Если они остаются, мы придумаем что-нибудь еще.
– А может, уехать нам? – с надеждой предложил он. – Другие пусть остаются, а мы уедем.
Бонни лишь молча посмотрела на него.
Он побрел в гостиную. Там мать с Присциллой играли в скрэббл, а Кэйт, сидя за ротанговым столиком, красила ногти. Комнату наполнял запах лака для ногтей – острый городской запах, который так нравился Моргану. Он предпочел бы посидеть здесь, но спросил:
– Эмили никто не видел?
– Она перед домом, – ответила Присцилла.
Морган вышел на веранду, рахитичная сетчатая дверь со стуком захлопнулась за ним. Эмили снова снимала. Сфотографировала Гину, которая выстраивала на перилах в ряд устричные раковины. Сфотографировала Роберта: одетый в чужое – в свадебные белые слаксы и полосатую рубашку Билли, – он оцепенело и униженно сидел в кресле-качалке. Затем сфотографировала Моргана, ему пришлось долгодолго стоять, стараясь не показать своего раздражения, пока Эмили щурилась на него сквозь камеру. По крайней мере, с радостью отметил он, из купальника Эмили вылезла. И была в черном, босая. Вернулась прежняя грациозная легконогая фея. Услышав щелчок затвора, Морган сказал:
– А теперь я вас сниму, уж больно вы милы и красивы.
Он спустился по ступенькам, взял камеру из ее рук. В кои-то веки она не стала противиться. Выглядела усталой. Даже когда Морган отступил и нацелился на нее, Эмили не пригладила волосы, лицо ее не смягчилось.
Морган сделал снимок, вернул ей аппарат.
– Ах да… Бонни просила узнать, – сказал он, – можем мы рассчитывать на то, что вы проведете здесь ночь?
– Не знаю, – ответила Эмили. И с легким жужжанием перемотала пленку на один кадр. – Мне нужно поговорить с Леоном.
– О? А где он, Леон?
– Все еще не вернулся с прогулки. Я собиралась сходить в город, поискать его.
– Тогда и я с вами, – решил Морган. – Гина? Не хочешь прогуляться?
– Я занята, – ответила Гина, начиная выкладывать второй ряд ракушек.
– Роберт?
– Я жду Бриндл.
Морган с Эмили вышли на улицу, узкую и неровную, зато здесь можно было идти прямо посередке, не опасаясь машин. Они прошли мимо женщины, которая развешивала пляжные полотенца, мимо девочки, выдувавшей, сидя на ступеньках веранды, мыльные пузыри. Дома стояли чуть ли не вплотную, отчего им двоим казалось, что они идут по анфиладе комнат – в одной по радио поет Нил Даймонд, в другой передают гобойный концерт; они улавливали запахи кофе и котлет из крабов, видели, как мальчик и мужчина раскладывают на зеленом диване веранды рыболовные снасти. Эмили сказала:
– Ждать ему придется долго.
– Кому? – спросил Морган.
– Роберту Робертсу. Бриндл уехала в Балтимор.
– Правда?
– Билли повез ее в Оушен-Сити. На автобус.
– Так ее машина прямо перед нашим коттеджем стоит!
– Эта машина ей больше не нужна – так она сказала.
– О, – выдавил Морган. И, подумав, спросил: – Значит, она в мой дом отправилась, верно?
– Я не поинтересовалась, – ответила Эмили.
– И поделом ему, – сказал Морган. – Да, до сих пор я был на его стороне, помнил, как он позвонил в дверь, как принес розы… но эта история с океаном. Нет. Люди воображают, что могут удержать кого-то такими выходками. Что могут навредить себе, а отвечать за это будем мы. Однако они нас недооценивают. Недопонимают. Нет, Бриндл ему этого никогда не простит.
Эмили молчала. Он посмотрел на нее – усталая, бледная, камера крепко зажата в руке с голубоватыми прожилками. Как ей удается не обгорать? Ведь она просидела на пляже столько же, сколько все остальные. Морган отер рукавом потный лоб.
– Ладно, – сказал он. – Полагаю, вы должны находить нас очень утомительными. Правильно?
– Я чудесно провела время, – возразила она.
– Как?
– Я чудесно провела время.
– Ну да, приятно, конечно, что вы так говорите, однако… хорошо, неважно, я же понимаю – мы ведем не ту жизнь, к какой вы привыкли. В нашей отсутствует бережливость. Не думайте, что я этого не замечаю.
– Все было чудесно. Настоящий отпуск, – сказала Эмили. – Как только мы получили ваше письмо, я пришла в полный восторг – и побежала покупать новую одежду. Я же много лет не была на пляже. Еще со школьных времен.
– О да, школьные времена…
– Он всегда говорит, что у нас нет времени. И предпочитает сидеть дома. Мы или спектакли играем, или дома сидим. Думаю, он ведет себя так мне назло, словно желая сказать: «Ты хотела выйти замуж и прочно осесть, так? Ну вот, мы осели и никуда отсюда не сдвинемся». Смешно: я надеялась, что стану походить на него – буду более, ну, активной, – а вместо этого он стал походить на меня. Мы всегда сидим дома. Я – за швейной машинкой, чувствуя себя героиней какой-то сказки, рабочей лошадкой. Дочерью мельника, которую заставили сплести из соломы золото. Поездка сюда была именно тем, что мне требовалось, – здесь происходит столь многое, так много всего случается…
– О боже, боже… – вздохнул Морган.
Он чувствовал себя до крайности неудобно, да еще и сигареты забыл прихватить. Они прошли мимо курившего на своей веранде мужчины, и Морган втянул полную грудь чужого резкого серого воздуха.
– Здесь и солнце-то светит иначе, – сказал он, – так долго и ровно, и свет у него почему-то плоский…
Он зашагал быстрее. Эмили не отставала. Они свернули на восток, прошли мимо первой череды магазинов.
– Это он поставил меня в такое положение, – продолжала Эмили. – Он притворяется, что все было моей идеей, что я сама сделала такой нашу жизнь, но это же неправда. Что я могу, если он просто сидит на месте? Ну скажите!
Морган сказал:
– Если честно, не думаю, что мне удастся выдержать здесь еще хоть день.
– В Бетани? – удивилась Эмили. И огляделась вокруг. – Но тут прекрасно.
– Тут воняет дохлой рыбой.
– Ох, ну что вы, Морган.
Они миновали витрину магазина подарков, увешанную желтыми сетями и заставленную шипастыми лакированными раковинами флоридских рапанов, оловянными морскими ежами и коньками в плексигласовых пресс-папье, стоечками с серьгами в виде морских звезд и дельфинов. Потом поднялись по стареньким деревянным лестницам и пандусу на променад, и Морган, взглянув в темного стекла витрину ресторана «Холидей хауз», воскликнул:
– Господи!
