Василина с легкой тревогой взглянула на него.
– Это большая честь для нас, Нории, – дипломатично и мягко сказала она. – Но, боюсь, это невозможно.
Он не дрогнул – склонил голову, ожидая объяснений.
– Сестра по возвращении подтвердила свою помолвку с лордом Кембритчем, ныне инляндским герцогом Дармонширом, – пояснила Василина. – Мне очень жаль. Я могу передать ей твои слова…
– Нет, – сказал он гулко, – не нужно. Если брак уже запланирован, не стоит вмешиваться.
После ужина они с королевой вышли в коридор, и там он увидел спешно направляющуюся куда-то красную принцессу, надежно защитившую себя от него. Глупую. Уставшую, бледную. Она замедлила шаг, остановилась – и Нории задержал взгляд на ее остриженных волосах. Теперь этот жест приобретал совсем другой смысл. Усмехнулся ей, снова выпрямившейся, холодной. И ушел вслед за королевой – принимать участие в празднике, на который почтительно позвал добрый мэр Теранови Трайтис. Нужно было уважить людей, так радовавшихся их появлению.
Ани осталась в коридоре одна. В комнатах для переговоров глухо шумели голоса, за окнами уже взрывались фейерверки, играла музыка – а она все стояла, переживая странную встречу и горечь в зеленых глазах.
«Все не так!» – хотелось крикнуть ей. Хотелось остановить, объяснить, рассказать про все, что происходит с ней, с ее семьей. Но она не пошла за ним. Разве могла она пойти?
Уже поздним вечером в покои Ангелины во дворце пришла королева. Постучалась тихо, окинула взглядом быстро что-то записывающую сестру, улыбнулась прибежавшему здороваться тер-сели.
– Он просил твоей руки, – сказала Василина прямо с порога. Внимательно взглянула на отложившую ручку сестру – невозмутимую, спокойную. – Мне пришлось отказать из-за твоей помолвки. Ты когда-нибудь расскажешь мне, что между вами происходило, Ани?
– Ничего, – ответила Ангелина тихо. – Ничего особенного, Василина. Ложись спать, ты выглядишь очень уставшей.
Королева покачала головой, подошла к старшей сестре, присела и мягко обняла ее.
– Я хочу, чтобы ты знала, – прошептала она Ангелине в плечо, – я буду очень несчастна, если из-за нас будешь несчастливой ты. Просто знай это, хорошо?
Василина ушла, оставив сестру с недописанным отчетом о встрече, по которому она хотела завтра пройтись с сотрудниками и потом предоставить его министру иностранных дел. Ангелина, растревоженная, измученная расколом, что внес в ее душу Нории – с его рокочущим голосом, мягкой и мощной силой, достоинством, привычкой склонять голову, внимательностью и прохладой, способной унять ее огонь, – привычно приказала себе не думать, не желать и снова склонилась над бумагами.
Систематичность и последовательность. Сначала она разберется с текущими проблемами, а потом уже заглянет в себя.
Глава 8
9 декабря, пятница, Иоаннесбург
Марина
В пятницу я вернулась с работы раньше, чем обычно. Эльсен, уезжая на какой-то консилиум, отпустил меня домой. И я металась по своим комнатам, не в силах успокоиться, давясь табачным дымом и не видя способов помочь Полине. Пять дней после ее свадьбы истощили меня до тихой истерики – и едкая тоска, витавшая над нашим дворцом тяжелым серным покрывалом, погнала меня на улицу, на мороз, тут же прихвативший лицо колючими крепкими ладонями. Я с упоением глотала свежий воздух, а ноги сами несли меня туда, куда я давно уже не ходила по своей воле.
В свете фонарей в парке мягко падал снег, скрипел под подошвами, а впереди уже виднелось наше семейное кладбище. Там, чуть в стороне от входа, под темным зимним небом, налитым чернильной синевой и отсветами большого города, стоял наш семейный храм.
Соколиный храм, обитель Красного воина. Небольшой, шестиугольный, старый-старый: красный кирпич, из которого он был сделан, уже кое-где раскрошился, поблекла позолота купола, и лепные соколы, охраняющие вход, казались седыми из-за снежного покрова. И только огромная наковальня, сплющенная когда-то ударом чудовищной силы, стояла недалеко от стены, поблескивая сколотым боком. Снег таял над ней, обращался туманным облаком, и вокруг на десять шагов не было холодно, цвели цветы и зеленела трава.
Я шла к храму, убегая от острого чувства вины, что никак нам, даже всем вместе, не отвести от Полины беду. Далеко на севере повзрослевшая Пол с фанатичным огнем в глазах и верой в то, что все наладится, сражалась за своего Демьяна в одиночку, и нам тем более нельзя было поддаваться упадническим настроениям. Мы все восставали против этого уныния со злым и буйным упрямством. Так, как каждой из нас было доступно.
Отец окутывал всех вниманием и заботой. Бледная, как восковая кукла, урабатывающаяся до синевы Ангелина каким-то чудом успевала еще заглянуть к Полине и буквально несколькими словами придать ей уверенности, уделить время Каролинке, что-то обсудить с Васей. Василина привычно находила утешение в Мариане и детях, а днем ей ничего не оставалось, как надевать маску безмятежности и уходить в свой кабинет. Или уезжать на очередное мероприятие. Тут хоть небо на землю падай, а Рудлог должен быть уверен, что королева трон держит надежно и государством управляет железной рукой.
Каролина рисовала. Приходила из школы, делала уроки и бежала в мастерскую. И в радости, и в горе она погружалась в творчество, и с каждым днем ее картины становились все хаотичнее, абстрактнее, крупнее. Бурые мазки, белые взмахи кистью, черные, синие, желтые на полотне в целую стену – рисунок дышал страстью и смертью, и я, застывая перед ним, видела странные образы, пробуждающие воспоминания о моих кошмарах. В мешанине красок проглядывали огромные рукава стремительно закручивающегося урагана, мелькали пятна крови и батальные сцены. Из темной глины вдруг проявлялось объемное, грубо вылепленное лицо Змея-Кембритча – он глядел на меня своими порочными глазами, и я слышала эхо его хриплого голоса, и дрожь пробегала по телу.
– Здесь каждый видит что-то свое, – тихо сказал мне отец, когда я в очередной раз пришла в мастерскую. Там уже была Ани – она о чем-то разговаривала с Каролиной, и та смотрела на нее с обожанием. – Твоя сестра гениальна, Марин. Я больше склонен к черчению и графике, она же, несмотря на юность, настоящий художник. Это чистая эмоция, резонанс с душой наблюдателя. Никогда не думал, что кровь может проявиться через несколько поколений с такой силой.
Он имел в виду свою йеллоувиньскую прабабку, от которой осталось несколько расписанных яркими красками шелковых экранов и удивительный резной вышитый веер, занявший почетное место в музее нашей семьи. Впрочем, бабуля была такой далекой, что никаких видимых признаков желтой крови ни в отце, ни в младшеньких не наблюдалось.
Я поглядывала на модницу Каролину, которая даже в мастерской, покрытая брызгами краски, ухитрялась оставаться ухоженной, на то, как она щебечет с Ангелиной, в кои-то веки появившейся дома раньше, и не понимала, как наша маленькая сестренка может творить такое мрачное, взрослое искусство. Начиналось ведь все с робких набросков карандашом, с неуверенных портретов семьи. А сейчас, рисуя, она не замечала нас, и глаза ее были пусты, смотрели куда-то вдаль – в прошлое? в будущее? Ани тоже бросала взгляды на полотно, и глаза ее то леденели, то становились глубокими и… мечтательными? Вряд ли это слово вообще можно применить к Ангелине.
