– Что ты видишь? – полюбопытствовала я, не удержалась. Ответ, увы, ничего не прояснил.
– Море, – произнесла она задумчиво. И улыбнулась тревожно.
Алинка приходила с учебы и запиралась у себя – она стала закрывать дверь после того, как я заглянула к ней и перепугалась, увидев сестру схватившейся за голову, раскачивающейся над раскрытой книгой и рыдающей.
– Ребенок, – проговорила я нервно – уж очень странным было поведение нашей студентки, славившейся пытливым и хладнокровным нравом, – до сих пор в нашей семье почетный титул истерички принадлежал мне. Что с тобой? Книжка грустная попалась? – Я заглянула ей через плечо. На коленях у сестры лежал учебник с формулами, от одного вида которых мне поплохело.
Конечно, я знала, что с ней. Шутка была так себе, но чем мне страшнее, тем сомнительнее я начинаю острить.
Алина не улыбнулась – подняла на меня несчастные покрасневшие глаза и попыталась ответить, но голос ее срывался, и понять что-либо было очень сложно.
– П-по-олю жа-а-алко. – Она всхлипнула и с благодарностью приняла от меня стакан воды. – Я все время д-думаю, как она т-там… И сосредоточиться не могу, а эк-кзамены скоро-о-о-о… У меня в-все болит уж-же-е-е от заня-я-яти-и-и-й… Кажется, Мариш, я с-слишком много на себя вз-зяла…
– Сколько будет девятьсот двадцать четыре умножить на три тысячи семьдесят три? – строго спросила я.
Алина сделала глоток и задумалась – слезы прекратились, лицо просветлело. Это была почти военная хитрость, самый надежный способ переключить ее.
– Два миллиона восемьсот тридцать девять тысяч четыреста пятьдесят два, – ответила она через пару минут, снова повергая меня в осознание собственной никчемности. – А что?
– А сколько человек в мире умеют это делать? – поинтересовалась я, глядя на нее как на цирковую артистку. У нас в семье два гения. Видимо, старшим достались красота и сила, младшим – талант, а я так и болтаюсь где-то посередине. Ни то ни се.
– Не больше десятка, – грустно ответила Алинка.
– Так вот, милая, забудь, что ты чего-то там не можешь, – посоветовала я с ехидцей, взбодрившей мою сестричку почище кофе. – Если ты умеешь больше, чем подавляющее большинство людей, то какие-то экзамены сдашь даже не моргнув глазом.
Младшенькая неуверенно улыбнулась, и я погладила ее по голове, поднялась и отправилась на выход.
– А как же Полина? – спросила она мне в спину.
– Она жива, – ответила я, обернувшись. – Здорова. И она справится, Алиш. Мы ведь всегда со всем справляемся.
Хотела бы я быть уверена в том, о чем говорила.
Полю мы навещали ежедневно – поговорить, выпить чаю, обнять и домой. Ненадолго, чтобы не тяготить, не заставлять тратить на нас силы. Она и так была на пределе.
Полина, переносившая все наши предыдущие невзгоды с раздражающим жизнелюбием, вмиг стала резкой, настороженной, постоянно прислушивающейся к чему-то, как хищник на охоте – или как мать к дыханию ребенка. А я ничего не могла с собой поделать: мне было очень стыдно, но я радовалась, что это случилось с Демьяном, не с ней.
«Она умрет без него, неужели ты не понимаешь? Не помнишь, как пусто тебе стало, когда чертов Змей лежал с дырой в животе?»
Я помнила и очень хорошо понимала. И страшно мне было видеть такую любовь. Пол отдала мужу себя всю, без остатка, – и вместе с ним сейчас стояла на грани, удерживая их обоих в равновесии. И спастись, и упасть они могли лишь вдвоем.
Младшая сестра с ее смешливостью и легкомыслием оказалась неожиданно сильной. Куда крепче меня. Она не ныла и не жаловалась, а я держалась только среди своих. А вот Мартину доставалось по полной. Я нещадно эксплуатировала его: вызванивала среди ночи, и он приходил ко мне, и утешал, и объяснял, почему сделать ничего нельзя. Выслушивал мои мрачные шутки, терпел мой сарказм – как так, такой великий маг, а бессилен! – и только в последний раз, когда он сидел со мной в темной гостиной, а с моего языка сыпались уже совсем едкие вещи, встал, встряхнул меня, отнес к открытому окну и высыпал за шиворот пригоршню снега.
– Прекрати, – сказал он со смешком, когда я кончила ругаться. – Не узнаю свою девочку в этом рыдающем желе. Еще немного – и я принесу пузырьки, буду набирать слезы девственницы на продажу.
Мне стало обидно. Но Мартин был прав.
– Я слишком увлеклась, да?
– «Слишком» было дня три назад, – ответил он ехидно, – сейчас это уже дошло до отметки «катастрофически». Чувствую себя бабушкой-наперсницей, единственная задача которой – в любое время суток подавать тебе носовые платки.
– Я тебя использую, да, – грустно сказала я. – Я совершенно отвратительное и эгоистичное чудовище.
Блакориец хмыкнул: это высказывание в разных перепевах повторялось мной регулярно.
– Но… Март, – продолжила я, настороженно всматриваясь в него, – почему ты это терпишь? Видят боги, я бы на твоем месте послала бы себя куда подальше. Я ведь ничего не даю тебе.
Он усмехнулся.
– Почему же? Даешь. С тобой тепло. И ты отчаянно нуждаешься во мне, Марин. Наверное, больше, чем кто-либо в этом мире. Не знаю, что буду делать, когда ты перерастешь эту необходимость.
– Никогда, – поклялась я. Мартин насмешливо смотрел на меня в темноте взглядом все понимающего тысячелетнего бога – и в этот момент я осознала, почему не смогла полюбить его. Он был настолько неизмеримо лучше и больше меня, что я никогда не смогла бы понять его всего, оценить, встать на один с ним уровень. Потянулась вперед, обняла своего друга, чувствуя под ладонями колючий свитер, и прошептала в ухо:
– Прости меня. Ты лучший мужчина в мире.
«Прости, что не стою тебя».
– И ты разбаловал меня – я перестала полагаться только на себя.
– Иногда, – сказал он серьезно, – очень нужно спросить совета у того, кому ты веришь. Но главное – верить себе.
Никто не мог дать мне ответов – и я пошла искать их у того, кто должен знать все.
В храме тускло светились высокие окошки, и я, потоптавшись у двери, толкнула ее и вошла внутрь. Там было тепло, пахло свечным духом, металлом, имбирем и сладким бархатным цветочным ароматом. У стены расположилась статуя Красного Воина, нашего Отца – увитая цветами шиповника, отлитая из красноватого металла. В нем совсем не было воинственности, в отличие от канонических скульптур, – бог словно присел отдохнуть, скрестив ноги и положив молот на колени, и склонил голову, готовясь выслушать просящего. Цветы и колючие побеги не делали его смешным или мягким. По правде говоря, я всегда побаивалась этого изображения. Слишком живым оно было. Легко воспринимать отстраненно величественные и огромные статуи в больших храмах, а здесь мне все время казалось, что он вот-вот заговорит. И беспокоить его не хотелось.
В детстве, когда мы всей семьей посещали этот храм, мама рассказывала, что окна в здании сделаны по такой хитрой системе – на разной высоте, разного размера, что днем в любое время года статуя окутана солнечным светом. В принципе, в Красном было достаточно жизни, чтобы шиповник цвел и в глухом бункере.
