Пациентке сделали рентген черепа.
— При жалобах на головные боли рентген — пустая трата времени, — заметил я.
— Нет, сэр, — последовал очень вежливый ответ. — Мы хотели проверить ее пазухи. У нее синусит.
Действительно: голос пациентки звучал так, будто у нее заложен нос.
— Точно. И как я не заметил? Отправим ее в ЛОР-клинику?
— У них выходные по случаю Дашаина
[8], сэр.
— Ну тогда выпишите ей капли для носа.
Иногда появлялись пациенты с опухолью мозга, насчет которых Дев хотел со мной посовещаться, или с другими серьезными, подчас очень редкими проблемами, но большинство жаловались на хронические головные боли, или на головокружение, или на сильные жгучие боли по всему телу — типичный для Непала симптом. Все они были решительно настроены на МРТ, сколько бы я ни уверял их, что это не поможет. Они платили за процедуру из собственного кармана, поэтому спорить с ними было бессмысленно.
Я быстро осознал, что многие пациенты — даже те, кто пришел на прием из-за сущего пустяка, — были разочарованы, увидев меня вместо знаменитого непальского профессора.
Я мог полчаса распинаться перед ними, объясняя ситуацию с помощью одного из младших врачей, однако в конце концов приходилось уступать вежливым, но крайне разочарованным пациентам, настаивающим, чтобы их принял именно Дев. С другой стороны, кое-кого мое мнение в итоге все-таки устраивало.
А тем временем в соседнем кабинете Дев вел прием в ускоренном темпе. Все пациенты стремились попасть к нему, и он изо всех сил старался побеседовать с каждым из них. В его кабинете было полно младших врачей, регистраторов и родственников: все они стояли, окружив сидящего в центре пациента. Тот, в свою очередь, напоминал короля, окруженного свитой и просителями.
Дверь между нашими кабинетами была открыта, и я слышал, как Дев по-непальски умасливает, уговаривает, успокаивает или убеждает пациентов в зависимости от их социального класса и уровня образования. К нему приходили все подряд — от беднейших крестьян из горных деревушек до учителей и политических деятелей.
— Сколько пациентов обращается с проблемами, имеющими отношение к нейрохирургии? — спросил я его.
— Одна целая шесть десятых процента, — последовал ответ.
— Другие врачи направляют сюда своих пациентов?
— Нет, у них там свои связи, и все меня ненавидят. Они стараются направлять пациентов к кому-нибудь другому, но те все равно приходят ко мне.
Мой первый приемный день закончился. Когда я вышел из амбулаторного отделения, меня остановил незнакомый мужчина.
— Я отец девочки, — сказал он на довольно сносном английском. — Спасибо вам, сэр, огромное вам спасибо. — Он сложил ладони у груди в традиционном непальском жесте.
Видимо, Дев сообщил ему, что я участвовал в операции. Я улыбнулся — надеюсь, не слишком грустно:
— У моего сына была опухоль мозга. Я знаю, каково вам.
Он снова рассыпался в благодарностях, а я, кивнув ему в знак сочувствия, отправился в офис, чтобы дождаться Дева, который должен был отвезти меня домой.
* * *
Я никогда не любил плавать. Меня научили плавать в школе — в речке с мутной водой, протекавшей рядом с футбольным полем. Мне было восемь. На пояс мне надели ремень, а его, в свою очередь, привязали к деревянной мачте, которую один из учителей держал, словно тяжелую удочку. Меня трясло от страха, когда я спускался по скользкой деревянной лестнице, что была прикреплена к плавучей пристани. Через дощатый настил пристани я видел у себя над головой ботинки учителя. Наполовину погрузившись в темную воду, я держался за лестницу, а потом учитель с помощью палки начал дергать за веревку. Я барахтался в воде, как пойманная на крючок рыба. Все, чего от нас добивались, — чтобы мы научились держаться на плаву, по-собачьи перебирая руками. Никто и не пытался познакомить нас с правильной техникой плавания, а палка с веревкой не давали нам утонуть. Помню, как учитель столкнул в воду моего одноклассника, который побоялся спускаться по лестнице самостоятельно. Помню, как я чуть не писался со страха, когда надевал плавки, готовясь к этому закаляющему характер занятию.
В следующей школе уроки плавания вел директор, добрейший человек. Он учил нас как положено. Но потом появился новый учитель физкультуры — бывший спецназовец и определенно садист по натуре. Однажды он так врезал мне по лицу, что еще много часов я чувствовал боль. Я боялся его настолько, что как-то перед уроком с силой опустил крышку парты на свою руку, после чего пожаловался, что упал и из-за этого не смогу плавать: громадный синяк послужил убедительным доказательством. Сработало это только один раз. Тогда я принялся надолго засовывать палец в ухо, чтобы сымитировать отит. Школьный врач был крайне озадачен тем, что ухо беспокоило меня с завидным постоянством — раз в неделю. В сопровождении медсестры меня отправили в клинику Святого Томаса. Профессор, окруженный студентами-медиками, со скептическим выражением лица осмотрел мое ухо и выразил некоторые сомнения в увиденном. Уже не помню точно, что именно он сказал, но отчетливо припоминаю, как я старался убедить себя, что с моим ухом действительно что-то не так, хотя и понимал, что симулирую. Так я впервые узнал, что такое когнитивный диссонанс — столкновение противоречащих друг другу идей, — а еще то, насколько важно обмануть себя, если хочешь ввести в заблуждение других. После поездки я услышал, что уроки игры на трубе проходили в тот же день и в то же время, что и уроки плавания. Так что я взялся за трубу, но ничего путного из этого не вышло. В конце концов я просто начал пропускать занятия по плаванию, прячась в чулане (я считал, что поступаю очень храбро), — и каким-то чудом это сошло мне с рук.
Спустя двадцать пять лет на одном из еженедельных собраний, посвященных опухолям мозга, я увидел снимок мозга, который принадлежал пациенту с до боли знакомым именем. Да, тот самый учитель физкультуры — у него обнаружили злокачественную опухоль.
— Человек крайне неприятный, — заметил коллега из онкологического отделения. — С ним постоянно какие-то проблемы. Хотя опухоль в лобной доле, так что, возможно, у него просто началось изменение личности.
— Нет, не началось, — возразил я и объяснил, откуда знаю этого неудачника.
— Необходима биопсия опухоли, — сказал онколог.
— Думаю, будет лучше, если вы попросите кого-нибудь другого.
* * *
Я просыпаюсь с рассветом, когда через щель между шторами в спальню проникают первые лучи солнца, под кукареканье петухов, собачий лай и пение птиц.
Каждое утро я выхожу на пробежку, но мне понадобилось несколько недель, чтобы перестать бояться местных собак — во всех путеводителях пугают бешенством. Впрочем, мои непальские друзья сказали, что болеют в основном живущие при храме обезьяны и бродячие псы. Таким образом, поначалу я бегал всего по полчаса до смешного маленькими кругами и восьмерками вокруг сада Дева и Мадху, а также вверх и вниз по ступенькам. Позже, чуть набравшись смелости, я принялся бегать уже по ближайшим улицам: между плотно стоящими домами, которых десять лет назад еще и в помине не было, мимо гор мусора и открытых канализационных канав, мимо провисших проводов линии электропередачи и телефонных столбов, мимо стен, покрытых зарослями бугенвиллии. Дорога неровная, покрытие преимущественно из земли и камней, но кое-где попадаются бетонированные участки, украшенные отпечатками собачьих лап. Обычно мой путь лежит мимо церквушки с колоколом у ворот, в который звонит каждый прохожий. Повсюду слышны кашель и разговоры — начинается новый день.
