За несколько недель до отъезда в Непал я принялся разбирать мусор в саду. На окраине сада стоит кирпичная стена, заросшая со стороны канала сорняками и ежевикой. Расчистив заросли, я наткнулся на живописные поилки для лошадей, выточенные из красного кирпича. Кирпичи эти явно ручной работы: на них можно разглядеть следы от пилы. Поилки предназначались для лошадей, которые, идя по бечевнику вдоль канала, тянули за собой баржи. А рядом в стене обнаружились проржавевшие металлические кольца, к которым лошадей привязывали. Земля перед поилками — все еще на моей территории — была вымощена булыжником: раньше его скрывали горы мусора и сорняки, от которых я поспешил избавиться. Пока я трудился, подошла поболтать Эмма, соседка.
— Тут встречается какое-то редкое растение, — сказала она. — Местные сборщики трав пришли в большой восторг, хотя я уже и не помню, как оно называется. Фред и Джон [еще двое обитателей жилых лодок] поцапались с ними несколько лет назад, когда попытались расчистить участок.
— Боюсь, я мог ненароком их выкопать, — ответил я.
Мне совсем не хотелось ссориться со сборщиками трав.
— Да оно вырастет заново, — успокоила меня Эмма. — У него очень глубокие корни.
Мы завели разговор о жившем здесь старике. Эмма сказала, что он очень боялся воров, хотя, насколько я мог судить, красть у него было нечего: жил он главным образом на консервированных сардинах, дешевом пиве и сигаретах. А еще он рассказал Эмме, что в доме водятся привидения. Если верить старожилам, в молодости он был гуленой, но все истории, которые мне довелось о нем слышать, сводились к тому, что иногда, возвращаясь домой на велосипеде, он спьяну падал в канал. У него был сын, который одно время жил вместе со стариком, но затем они, очевидно, отдалились друг от друга. Посреди мусора в саду я нашел несколько жалких сломанных детских игрушек. И там же я нашел пустые блестящие упаковки из-под антидепрессантов — селективных ингибиторов обратного захвата серотонина. Эмма упомянула, что он умер в доме.
— Несколько дней его не было видно, и в конце концов мы вызвали полицейских, которые выломали дверь. Он был уже давно мертвым — сидел в своем кресле.
Мало-помалу в моем дворе образовалась целая гора из нескольких сотен черных строительных мешков, наполненных хламом и мусором, которые накопились за предыдущие пятьдесят лет. Среди прочего тут была огромная — почти в метр толщиной — связка газет «Дейли Мейл», которая за все эти годы под воздействием влаги и солнечных лучей стала твердой, как дерево. Ржавые детали от мотоцикла, заплесневелые старые ковры, полиэтиленовые пакеты, жестяные банки, уйма пустых бутылок (в некоторых по-прежнему плескалась сомнительного вида жидкость), бесполезные поломанные инструменты, детские игрушки — список можно было продолжать бесконечно. Ровным счетом ничего из этого барахла не представляло даже отдаленного интереса. Ковыряясь в вещах старика, я подумал, что археологу, раскопавшему их через пятьсот лет, они тоже показались бы бестолковыми и унылыми.
Жителей лодок снабжает углем и газовыми баллонами грузовая баржа под названием «Дасти». Едва вступив во владение домом, я обнаружил в почтовом ящике приветственную записку от Джока и Кэти — владельцев баржи. Они выразили желание познакомиться и предложили свои услуги. Не знаю, что бы я делал без них. С их помощью я погрузил собранный мусор на «Дасти», и мы преодолели небольшое расстояние до того места на обочине проселочной дороги, где знакомый фермер разрешил мне оставить два громадных контейнера с мусором. Пришлось изрядно потрудиться. Когда с делом было покончено, я пригласил Джока и Кэти на обед в ближайший паб. Джок рассказал, что раньше путешествовал с рюкзаком на плечах по всему миру, а потом стал водителем грузовика, но с самого детства мечтал жить на воде. Кэти — учительница начальной школы; она взяла на год отпуск за свой счет, но теперь не спешила возвращаться к работе. Днями напролет они неторопливо плавали взад-вперед по Оксфордскому каналу, развозя мешки с углем и газовые баллоны жителям лодок, каждого из которых хорошо знали лично. Такая жизнь напоминала им деревенскую. Они сказали, что чувствуют себя безмерно счастливыми и довольны неспешной, размеренной жизнью, в которой нет места ненужным вещам. Жили они, кстати, на другой барже, пришвартованной чуть дальше.
Пришлось спилить несколько деревьев — в основном акации высотой более десяти метров, — которые захватили один из углов сада. Как бы я ни любил деревья — а я им почти поклоняюсь, — должен признаться, что ничуть не меньше я люблю их валить. Для этого я обзавелся несколькими отменными цепными пилами. Пара лет практики — и я наконец в совершенстве овладел искусством самостоятельной заточки цепи.
На мой взгляд, между валкой деревьев и нейрохирургией есть нечто общее — в частности, необходимая для работы точность и сопутствующий риск.
Если не сделать два разреза с разных сторон ствола точно в нужных местах, дерево может обрушиться прямо на тебя или упасть на ближайшие деревья и застрять в них, что значительно усложнит дальнейшую работу. Либо шина бензопилы может напрочь застрять в стволе. Да и с самой бензопилой следует обращаться осторожно: был у меня однажды пациент, чья бензопила во время работы отскочила от дерева и задела лицо. Ко всему прочему меня привлекает запах свежеспиленной древесины, особенно дуба, в сочетании с выхлопными газами бензопилы, а также — в зависимости от того, где я нахожусь, — таинственная тишина окружающего леса. Одной из первых книг, которые я прочел в детстве, были «Сказки братьев Гримм» — сборник историй про нечисть, кровавые убийства и неизбежное наказание, и все это — в темной лесной чаще. Присутствует в валке деревьев и доля жестокости — равно как и в хирургии. Есть место и определенному удовольствию от своей власти над живым созданием. Вид падающего дерева, особенно если я спилил его самостоятельно, трогает меня до глубины души. Но есть и различие. Операции на мозге кажутся такими волнующими именно потому, что ты отчаянно желаешь, чтобы пациент после операции очнулся живым и здоровым, тогда как деревья валят, чтобы добыть древесину для поделок или на дрова либо же чтобы освободить пространство для других деревьев. Ну и, конечно, всегда нужно сажать новые деревья взамен срубленных.
Двадцать пять лет назад я приобрел двадцать акров
[14] земли вокруг сельского дома в Девоне, где жили родители моей первой жены. На восьми акрах я посадил целый лес — четыре тысячи деревьев местных пород: дуб, ясень, сосну, иву и падуб. Несколько недолгих лет я с большим удовольствием ухаживал за деревьями, когда бывал в Девоне. Я аккуратно подрезал нижние ветви молодых дубов, чтобы через сотню лет они дали много качественной древесины без сучков. Я смастерил домик для совы и повесил его высоко среди ветвей старого дуба, который рос у живой изгороди, окружавшей мой участок. Однажды я заметил, как перед широким входом в домик с задумчивым видом сидит сова, и пережил мгновение искрометного счастья, но, к моему превеликому сожалению, сова в нем не обосновалась. Я рассчитывал, что после смерти меня похоронят в этом лесу, чтобы каждая клетка, каждая молекула моего тела стала частью деревьев. Я и не догадывался, какая катастрофа постигнет мой брак. При разводе я потерял участок со всеми деревьями, и вскоре его продали. Этот лес, ныне заросший и неухоженный, по-прежнему можно отыскать на снимках «Google Earth». Треть всех деревьев следовало срубить, чтобы оставшиеся выросли более крепкими, но этого никто не сделал.
