* * *
В небольшом фойе у входа в больницу стоит турникет. Кафельный пол весь мокрый из-за растаявшего снега, который приносят на обуви люди, приходящие с улицы. Пациенты и их родственники свободно заходят и выходят, но ко мне, как к иностранному врачу, представители СБУ относятся с подозрением. Прежде чем войти, я предъявляю паспорт неулыбчивым молодым солдатам за стеклянным окном возле турникета.
— Вы могли оказаться террористом! — говорит Игорь, когда турникет открывается и я прохожу через него под лязгающий звук поворачивающейся штанги. — Это солдаты СБУ, и больница их не контролирует.
— Должно быть, ужасно скучная работа.
— Нет-нет-нет. Они рады быть здесь, а не на линии фронта.
Оказавшись внутри, я чувствую себя заложником — заложником своего незнания русского и украинского, а солдаты у входа пугают меня. Однажды — чуть позже — я договорился встретиться у входа в больницу с режиссером документального фильма о моей работе на Украине. Пока она не пришла, один из солдат был вынужден стоять вместе со мной на улице. Когда же она появилась, солдат заговорил со мной, и она начала переводить. Я думал, что он угрожает мне арестом или чем-нибудь вроде того, — вместо этого он сердечно поблагодарил меня за помощь украинским пациентам.
Я с некоторым стыдом вспоминаю годы учебы. Ассистировать менее опытному хирургу во время сложной и опасной операции — настоящая пытка. Некоторые старшие хирурги из тех, у кого мне довелось учиться, вообще не могли этого делать и оставляли меня оперировать самостоятельно по принципу «увидел — повторил», который в прошлом был одним из самых возмутительных аспектов подготовки хирургов в Великобритании. Я с ужасом оглядываюсь на некоторые ошибки, совершенные мной в период практики, а также — с еще большим ужасом — на ошибки, которые допустили уже мои практиканты и за которые я должен был нести ответственность, когда сам стал старшим хирургом. Теперь-то я понимаю, насколько терпеливыми и добрыми (а еще смелыми) были некоторые из практикантов, оперировавших под моим присмотром. Тогда я, весь такой заносчивый и поглощенный работой, даже не задумывался о том, насколько нелегко им приходится. И с Игорем — теперь-то я понимаю — та же история. Не думаю, что он когда-либо обращал внимание, насколько тяжело мне давались приемные дни, которые могли запросто длиться по десять-двенадцать часов, либо на мучения, которые я испытывал, когда он оперировал пациентов с серьезнейшими опухолями. Чем больше я позволял ему делать, тем большему он учился, но одновременно возрастал риск для пациента, а заодно и мое волнение. Если мне казалось, что Игорь может спокойно продолжить без меня, я уходил в послеоперационную палату и растягивался на каталке у окна, подложив под голову картонную коробку. Я одновременно и скучал, и оставался в напряжении, из-за которого регулярно возвращался в операционную, чтобы проверить ход операции и понять, не следует ли мне взять все в свои руки.
— Хотите, чтобы я вымыл руки? — спрашивал я.
— Нет-нет-нет, пока не надо, — обычно следовал ответ, но иногда Игорь все же просил меня о помощи, а иногда я сам настаивал на том, чтобы он уступил мне место.
Во время предыдущей моей зимней поездки на Украину — за несколько лет до событий на Майдане — вид из окна, возле которого я лежал на каталке, был как никогда красивый: изящные снежинки кружили в воздухе, падая с серого неба, а высокие сосны и березы, растущие во дворе больницы, проседали под тяжестью снега. Двор был девственно-белым — лишь на дорожке виднелись следы от ботинок. Нам предстояло оперировать девушку с очень сложной опухолью мозга. Мы с Игорем были уверены, что без моей помощи не обойтись, но в конечном счете он провел операцию самостоятельно, и пациентка очнулась после нее без каких-либо проблем.
Долгие часы я лежал у окна, наблюдая за падающим снегом. Я подумал тогда: вот он — кульминационный момент, результат тех многих лет, что я занимался подготовкой Игоря. Однако два года спустя я случайно услыхал, что через несколько месяцев после операции девушка умерла из-за послеоперационной инфекции мозга. То, что он ничего не сказал мне и не спросил моего совета, когда развилась инфекция, привело меня в бешенство, и я чуть было не заявил ему, что больше никогда не вернусь на Украину, но в конечном итоге передумал. Позже я узнал, что Игорь, наоборот, думал, будто я откажусь приезжать на Украину, если он расскажет мне о произошедшем. Разумеется, это в корне не соответствовало действительности и свидетельствовало о том, насколько плохо он меня знает. Этот случай напомнил мне о том, как долго советское правительство не решалось признать Чернобыльскую аварию.
Я дал Игорю понять, как сильно разозлился, и прошло немало времени, прежде чем он с большой неохотой извинился передо мной. Слова извинения чуть ли не душили его — так сложно они ему давались. Я рассказал Игорю, как однажды сам совершил похожую ошибку с послеоперационной инфекцией, которая обернулась катастрофическими последствиями для пациента, и точно так же не попросил о помощи.
Я до сих пор храню фотографию молодой украинки, сделанную при нашей первой встрече в тесной приемной. На снимке девушка смотрит на меня умоляющими глазами. Когда я узнал о ее смерти, во мне тоже что-то умерло, хотя желание приезжать на Украину так и не пропало: все же эти поездки стали неотъемлемой частью моей жизни.
Лишь несколько лет спустя я осознал, сколь упорно отказывался смотреть правде в глаза. И я горько пожалел о том, что не оставил его тогда. Мне изначально не стоило помогать ему с операциями на головном мозге.
13
Извинения
В воскресенье я, как обычно, отправился в больницу. В предыдущие недели работа нагоняла на меня тоску, и, крутя педали в темноте, я решил, что пришла пора мыслить более позитивно. Некоторые из моих пациентов — так я себе говорил — действительно плохо кончили, но у большинства все сложилось хорошо; надо сосредоточиться на успехах, вместо того чтобы зацикливаться на неудачах. Незадолго до этого я прочитал статью, где утверждалось, что стресс и тревога повышают вероятность развития болезни Альцгеймера и что позитивное мышление полезно для иммунитета. Таким образом, тем воскресным вечером я приехал в больницу преисполненный самых добрый намерений.
Меня ожидали четыре пациента — все с опухолями мозга. Я довольно долго проговорил с первыми тремя, поэтому начал заметно отставать от графика, когда очередь дошла до четвертого. Последним пациентом оказалась азиатка на несколько лет моложе меня, страдающая диабетом. За две недели до того родственники привели ее ко мне на первый прием. Ее английский был весьма скудным, и родные рассказали, что последние два года она ведет себя все более странно, а затем начала жаловаться на апатию и сонливость. От самой пациентки мне почти ничего не удалось добиться, так что я обсуждал диагноз и возможные варианты лечения с родственниками. Томограмма выявила небольшую доброкачественную менингиому в лобной доле мозга, вызвавшую отек мозга, который и послужил причиной наблюдаемых симптомов. Операция почти наверняка исцелила бы пациентку, и она снова стала бы прежней. В противном случае отек мозга чрезмерно усилится, а ее характер бесповоротно изменится. Отек мозга порой становится существенной проблемой, когда оперируешь пациента с опухолью мозга, и стандартной практикой является назначение стероидов непосредственно перед операцией, чтобы уменьшить отечность. В самых серьезных случаях, как с этой женщиной, я назначаю стероиды за неделю до операции. Соответственно я написал ее терапевту с просьбой обо всем позаботиться, не забыв предупредить, что от стероидов симптомы диабета усугубятся.
