Череп пациентки был практически полностью вскрыт, и Игорь вовсю орудовал за операционным столом. Я занял привычное место на жесткой каталке в углу наркозной комнаты. Дверь в операционную была приоткрыта, так что иногда я слышал, как Игорь покрикивает на медперсонал. Кости черепа он резал с помощью привезенного мной пневматического сверла, подключенного к компрессору. Сам компрессор стоял рядом с каталкой, на которой я лежал: каждые несколько минут, когда возникала необходимость в дополнительной порции сжатого воздуха, он издавал оглушительный рев. Я то погружался в сон, то снова просыпался. На часах половина третьего — а они только начали разбираться с костями! Уже не впервые я мысленно зарекся приезжать на Украину. Прежде я не раз проводил поздние операции, но прекрасно понимал, что это не лучший вариант… Да и была ли в этом острая необходимость? Действительно ли Игорю нужно заниматься столь редкими и тяжелыми случаями? «Так больше продолжаться не может», — твердил я себе. Я постоянно злился, и это слишком сильно напоминало мне работу в лондонской больнице.
В какой-то момент Игорь попросил продолжить операцию за него. Он действовал неторопливо и осторожно, но ему никак не удавалось найти зрительный нерв, поэтому возникла необходимость в моей помощи. Едва я устроился в операционном кресле, от злости не осталось и следа. Операция продвигалась неплохо. Я чувствовал себя собранным и счастливым, меня переполняли неистовое волнение и возбуждение — я наслаждался работой. Несколько часов я аккуратно разрезал прилегающие ткани, чтобы добраться до зрительного нерва — работать приходилось на участке шириной всего один сантиметр. Но когда зрительный нерв показался, я понял, что впустую потратил время: он был настолько истончен под тяжестью опухоли, что вернуть девушке зрение в левом глазу не представлялось возможным.
— Она была слепой на левый глаз? — спросил я Игоря.
Мне только и сказали, что зрение пациентки сохранилось на двадцать процентов. Больше никто ничего не знал. Тут я понял, что допустил серьезную ошибку. Следовало побольше расспросить о ее зрении, прежде чем приступать к операции. Знай я, что девушка уже ослепла на левый глаз, я бы не стал возиться столько времени, пытаясь найти и сохранить левый зрительный нерв.
После трех часов напряженной работы от опухоли осталась совсем небольшая часть, но я не на шутку устал. Было поздно, и я решил, что Игорь без труда удалит остаток опухоли самостоятельно. Справлялся он неплохо, хотя впоследствии по его комментариям я понял, что недостаточно хорошо объяснил ему анатомию зрительных нервов. Я пошел перекусить, а вернувшись, обнаружил, что Игорь успел удалить опухоль, но повредил перекрест зрительных нервов — место их пересечения. Это всецело моя ошибка: мне следовало проконтролировать Игоря, когда он удалял последний фрагмент опухоли, либо же сделать это самому.
Я посмотрел в микроскоп.
— Она ослепнет, — сказал я.
— Но правый зрительный нерв в полном порядке, — удивился Игорь.
— Да, но перекрест поврежден, — ответил я и добавил: — Что ж, это могло произойти и со мной.
И действительно, могло. Но если бы я сам провел последнюю часть операции, то знал бы наверняка, что сделал все возможное. Игорь промолчал. Не думаю, что он мне поверил.
Мы закончили к девяти вечера. На голову пациентки наложили швы. Когда мы уходили, она еще не очнулась после наркоза, но зрачки обоих глаз были расширенными и черными и не реагировали на свет — явный признак слепоты, которой Игорь упорно не хотел признавать.
— Может, завтра ей станет лучше.
— Сильно сомневаюсь, — ответил я.
Когда пациент слепнет после операции — а со мной такое случалось уже дважды, — на душе становится особенно паршиво.
Хуже, чем когда он умирает: тебе никуда не скрыться от того, что ты натворил. Отмечу, что во всех трех случаях пациенты без операции неминуемо ослепли бы и к моменту ее проведения потеряли бóльшую часть зрения, — и все же невыносимо стоять рядом с кроватью человека и смотреть, как он безрезультатно рыщет вокруг пустыми невидящими глазами. Иногда у таких пациентов начинаются галлюцинации: им кажется, будто они по-прежнему видят, — порой им почти удается убедить врача, что это действительно так. Приходится их разубеждать, доказывая, что они ничего не видят: все, что для этого нужно, — неожиданно поднести кулак к глазам пациента. Он при этом даже не моргнет.
Следующим утром мы сидели за завтраком — так же как на протяжении многих лет.
— Удалось нормально поспать? — спросил Игорь.
— Нет.
— Почему?
— Потому что я был расстроен.
Он ничего не ответил.
Привычным маршрутом мы добрались до больницы и вместе поднялись на второй этаж, чтобы повидаться с девушкой, — не осталось никаких сомнений в том, что она полностью ослепла. Тяжело было смотреть, как Игорь, склонившись над ней с яркой настольной лампой вместо фонарика, пытается убедить себя, что ее зрачки все еще немного реагируют на свет. Я вышел из палаты.
Мы спустились в кабинет Игоря, чтобы начать прием: в коридоре уже собралась очередь.
— Женщина с акустической опухолью — та, чью операцию перенесли, — жутко переживает. Ужасно. — Игорь всплеснул руками. — Она так надеялась, что вы ей поможете, а теперь вот вы уезжаете.
После нашего с пациенткой длинного разговора я поступил бы жестоко, если бы разрушил ее надежды (какими бы нереалистичными они ни были), отказавшись оперировать. Кроме того, после вчерашней катастрофы я понял, что Игоря надо контролировать во время операции.
Подчинившись неизбежному, я изучил свой ежедневник на телефоне.
— Я могу прилететь через десять дней, чтобы провести операцию. Только на один день: потом я должен буду вернуться в Лондон.
Игорь просто кивнул, и у меня возникло чувство, будто он недооценивает мои старания. По пути с работы отчаяние и вина из-за ослепшей девушки захлестнули меня. Я начал сердито распекать Игоря — нет, я не винил его в случившемся, а упрекал в том, что он совершенно не понимает, насколько тяжело мне дается помощь ему, и в равнодушии к чувствам других людей. Я все бросался и бросался громкими словами; мы ехали в темноте по Московскому мосту, а под нами простирались черные воды Днепра, с которого уже сошел лед.
— Пожалуй, лучше мне заткнуться, — сказал я наконец, переживая, что моя тирада может отвлечь Игоря от дороги: он никогда не видел меня в подобном состоянии, а я был готов расплакаться, — а то вы еще врежетесь.
— Нет, — ответил он по-советски лаконично. — Я сосредоточен на дороге.
В то мгновение между нами разверзлась необъятная пропасть, по ширине не уступающая Днепру. Однако спокойствие и отстраненность Игоря не могли меня не впечатлить.
Позже на той неделе я отправился во Львов, что на западе Украины, чтобы прочитать лекцию в местном мединституте. Я рассказал, насколько тяжело врачу быть честным с пациентами. Мы узнаем об этом сразу же, как только получаем диплом и надеваем белый халат.
