Едва на наши плечи ложится ответственность за пациентов, пусть и не в полном объеме, мы начинаем осваивать науку притворства. Ничто так не пугает больных, как неуверенный в себе врач, особенно если он молод. Кроме того, пациентам нужно не только лечение, но и надежда на выздоровление.
И мы быстро учимся делать вид, что знаем и умеем больше, чем в действительности, стремясь хоть немного оградить пациентов от пугающей реальности. А лучший способ ввести в заблуждение других — это прежде всего обмануть себя. Только так можно не выдать себя бессознательными жестами, по которым люди легко определяют, когда им врут. Таким образом, сказал я украинской аудитории, самообман — важный и даже необходимый клинический навык, которым каждый врач должен овладеть на заре карьеры. Но когда мы взрослеем, становимся по-настоящему опытными и компетентными, настает пора избавиться от этой привычки. Старших врачей, как и высокопоставленных политиков, зачастую портит власть, сосредоточенная в их руках, и отсутствие рядом с ними людей, готовых говорить правду. Тем не менее мы продолжаем совершать ошибки на протяжении всей карьеры и на этих ошибках неизбежно учимся гораздо большему, чем на своих успехах. Успех не учит нас ничему и лишь подпитывает наше самодовольство. На ошибках же можно учиться, но только при условии, что мы их признаем — если не перед коллегами и пациентами, то хотя бы перед собой. А чтобы признавать свои ошибки, необходимо бороться с самообманом, который был столь необходим нам в начале врачебной карьеры.
Когда хирург советует пациенту согласиться на операцию, он фактически подразумевает, что риск, связанный с операцией, меньше риска, связанного с отказом от нее. Однако в медицине ничто и никогда не бывает известно наверняка — мы постоянно сравниваем вероятности и почти никогда не можем с уверенностью утверждать, к чему приведет тот или иной выбор. Следовательно, мы должны руководствоваться не только знаниями, но и критическим мышлением. Обсуждая с пациентом риск, которым чревата операция, я должен опираться не на сухую статистику из учебников, а на аналогичные случаи из собственной практики — я должен сказать ему, насколько велик риск того, что операцию проведу именно я. Но у большинства хирургов исключительно плохая память на собственные неудачи, они ненавидят признаваться в неопытности и, беседуя с пациентами, как правило, сильно недооценивают риск операции. Впрочем, даже если пациент «хорошо перенес» операцию и после нее не возникло осложнений, все равно она могла быть ошибкой: возможно, пациент и вовсе не нуждался в операции, а жаждущий оперировать хирург переоценил риск, связанный с отказом от нее. Избыточное лечение — ненужные диагностические и лечебные процедуры — все более актуальная проблема современной медицины. Это в корне неверный подход, даже если пациенту не наносится явного вреда.
Самое важное тут — понять, что другие люди видят наши ошибки лучше, чем мы сами. Как продемонстрировали психологи Даниель Канеман и Амос Тверски
[18], наш мозг словно запрограммирован неправильно оценивать вероятности. Мы подвержены множеству когнитивных искажений, которые подрывают нашу способность мыслить критически. Мы склонны всегда оправдывать себя, а также принимать поспешные решения в сложных ситуациях, в которых так часто оказываются врачи. Как бы мы ни старались признать свои ошибки, нередко у нас это не получается. Безопасность в медицине, сказал я львовским слушателям, во многом зависит от того, есть ли в нашем окружении коллеги, способные критиковать нас и ставить под сомнения наши решения. Произнеся это, я подумал о том, насколько тяжело приходится хирургам, которые все делают в одиночку, таким как Дев или Игорь.
Впоследствии мне сообщили, что на некоторых студентов та лекция произвела глубочайшее впечатление: они впервые в жизни услышали, как маститый врач признает, что тоже совершает ошибки и к тому же подчеркивает важную роль взаимоподдержки и критики. На фоне моих разногласий с Игорем это прозвучало иронично.
* * *
Прошло девять дней. Раним утром я сел на велосипед и поехал на Уимблдонский вокзал. Утро выдалось морозным: машины, стоявшие у моего дома, были покрыты ледяной коркой, в которой отражался лунный свет.
Я сел на поезд, укутавшись в свое самое теплое пальто (я надеваю его, когда езжу зимой на Украину), и принялся наблюдать за восходом солнца, которое поднималось над шиферными кровлями лондонских домов, стоящих вдоль железнодорожных путей.
Я давно потерял счет этим поездкам. В прошлом я с радостью ждал возвращения на Украину, но теперь меня наполняли печаль и сожаления.
Я чувствовал, что обязан сдержать обещание и прооперировать женщину с акустической опухолью, но решил, что больше не стану помогать Игорю со сложными случаями. Он не единственный хирург в Киеве, выполняющий подобные операции; я был уверен, что в государственном Институте нейрохирургии — огромной больнице, особенно по сравнению с крошечной клиникой Игоря, — их проводили часто и что за двадцать четыре года, прошедших с моего первого посещения института, многое изменилось. Сложная нейрохирургия (по крайней мере, на мой взгляд) требует командной работы, наличия коллег и ассистентов, которым можно доверять и с которыми можно разделить послеоперационный уход за пациентами.
Горькая правда заключается в том, что медикам действительно приходится подвергать некоторых пациентов повышенному риску ради блага будущих пациентов.
У меня, как у опытного хирурга, есть нравственный долг не только перед пациентом, сидящим передо мной, но и перед людьми, которые будут лечиться у следующего поколения хирургов, проходящих практику под моим началом.
Я не могу обучать неопытных хирургов, не подвергая отдельных пациентов определенному риску. Если бы я проводил все операции самостоятельно и руководил каждым шагом практикантов, то они ничему не научились бы и их будущие пациенты пострадали бы.
Раньше я был готов помогать Игорю со сложными операциями и терпеть муки, наблюдая за его работой, так как верил, что это поможет его клинике и пойдет на пользу украинским пациентам и хирургам-практикантам. Я поверил, когда он дал мне понять, что ни один другой хирург на Украине не справится с подобными операциями. Наверное, двадцать лет назад так оно и было, но я начал сомневаться в том, что ситуация осталась прежней. Я был наивным, если не хуже того. Мое тщеславие, мое желание стать героем, работая на Украине, подорвали мою способность к критическому мышлению.
Прибыв в Киев, я обнаружил, что Игорь снова отменил операцию по поводу акустической опухоли. Он так и не объяснил мне толком, почему так поступил. Я настоял на том, чтобы организовать встречу с некоторыми из его врачей, но результат меня разочаровал. Мне казалось, если собрать их всех вместе для разговора, это улучшит рабочую атмосферу в отделении, но я ошибался. Игорь разозлился. Он явно считал, что у подчиненных нет права критиковать его или жаловаться на его действия, и отнесся к встрече как к заговору против него, хотя и со стороны коллег, а не с моей. Я же повел себя как доброжелательный, но недалекий чужак, который влез в дела другой страны, толком в них не разобравшись.
