Доктор погасил свет, и они вышли в коридор неврологического отделения. Здесь горели тусклые лампы, и казалось, что ты попал в какое-то футуристическое, вычищенное до стерильности место.
– Психиатр объяснил бы вам это лучше меня, но в принципе истерия – защитный механизм, который запускается, чтобы уберечь психику от неожиданной агрессии извне. Истерическая реакция может возникнуть внезапно, если в окружающем человека мире вдруг появляется нечто имеющее отношение к его детству и глубоко для него мучительное, травмирующее.
– А какие-то особенные изображения тоже могут вызвать подобную реакцию?
– Понимаю, что вы имеете в виду. Фильм, из-за которого он, возможно, и ослеп? Да, месье Сенешаль без конца говорил мне об этом фильме. Теоретически такое возможно, и если принять во внимание обстоятельства, то я готов признать: причина именно в этой короткометражке. Слепота наступила во время просмотра, и единственная тут загвоздка – пациент утверждает, что ни один кадр его особенно не потряс. Вымысел в кино для месье Сенешаля – дело привычное, и показанный в начале фильма разрезанный глаз, о котором он упоминал, нисколько его не взволновал. Что до остального, то, судя опять же по тому, что рассказывал сам пациент, там не было ничего способного нанести травму. Тем не менее месье Сенешаль даже и финала фильма не увидел: он был уже слеп.
– То есть он не видел эпизода с быком?
– С быком? Нет, среди перечисленных им эпизодов такого не было. Зато много говорилось о тревоге, страхе, о болезненном ощущении, которое нарастало по мере просмотра. Как будто месье Сенешаля взяли за горло и душили до тех пор, пока он не лишился зрения.
Люси во время просмотра чувствовала в точности то же самое: словно ее схватили за горло и душат. Она поежилась, потерла руки у плеч. Хм, а ведь между рассеченным глазом и зарезанным быком, которого Людовик не видел, в фильме не было ничего по-настоящему страшного. Была только маленькая девочка, которая гладила кошку или ела, сидя за столом.
– А если в скрытых изображениях? Вот, скажем, если там был двадцать пятый кадр? Мог Людовик от такого ослепнуть?
Доктор помолчал, подумал.
– То, что ниже порога раздражения, имеете вы в виду… воздействие на подсознательное… Да, тут, пожалуй, стоило бы поискать.
– А… а что будет с Людовиком дальше? Он…
Врач остановился – они дошли до двери его кабинета.
– К нему должно вернуться зрение. Постепенно. Главное – попытаться найти причину травмы, выявить ее истоки. Мои коллеги-психиатры отлично знают, как это делается, – например, с помощью гипноза. Хотите, дам вам координаты профессора, который займется месье Сенешалем? Только потерпите – идите к психиатрам не раньше чем завтра во второй половине дня. А пока можете попробовать разобраться с фильмом.
Люси записала имя и телефон нового врача и вернулась в палату дочери, озадаченная таким странным поворотом истории. Травматический шок, обыск у Людовика, недомогание к концу просмотра… Что стоит за этим таинственным фильмом? Кто хочет отобрать его у Сенешаля? Почему? Зачем?
Она бесшумно умылась в до смешного маленькой туалетной комнате при палате, переоделась в пижаму, довольно долго простояла, глядя в зеркало. Нет, не на себя – на отражение, на то, как пересеклись там, в зазеркалье, продолжения отброшенных гладкой поверхностью световых лучей. Доктор Турнель прав: глаз различает только сочетание цветов, форм, а вот эту женщину тридцати семи лет – невыспавшуюся, усталую, живущую в отсутствие любви и секса – видит мозг. Мозг, и ничто иное, разгадывает каждую световую вибрацию и ищет, как бы связать ее с прожитым.
Люси вспомнились наезды камеры на лицо девочки на качелях, ее крупные планы. Расширяющийся или сужающийся зрачок, движения радужки в овальной черной рамке-каше… И это впечатление неуместного вторжения, подглядывания через замочную скважину: глаз, который вбирает свет и молча наблюдает… А особенно много она думала о глазном яблоке, рассеченном пополам в первом же эпизоде фильма. Кажется, она в этот момент отвернулась – вот и доказательство бурной реакции ее мозга. Доказательство того, что именно мозг истолковал увиденное глазами.
С этой секунды ее восприятие фильма изменилось. Может быть, ставя при монтаже эпизод, вызывающий у зрителя такой сильный шок, в самом начале фильма, режиссер вовсе и не думал щеголять ужасами, может быть, он хотел этим сказать что-нибудь очень для него значимое, типа: «Сконцентрируйте внимание и как следует смотрите, что я хочу вам показать!» или «Делайте то, что сделал я своим скальпелем: открывайте глаза!».
Открыть глаза…
Посреди ночи мобильник, лежавший у ножки кресла, в котором Люси спала, завибрировал, но она на этот раз не проснулась, слишком устала.
В эсэмэске было написано: «Это реставратор Клод Пуанье. Приходите завтра ближе к обеду. У меня есть по меньшей мере странная информация о вашем фильме».
9
Два судмедэксперта и антрополог работали весь день и всю ночь, не спали ни минуты, и, когда Шарко, которому не терпелось задать им кучу вопросов, явился в руанский Институт судебной медицины утром понедельника, исследования были почти закончены и выводы частично сделаны. Потом, уже в Нантерре, надо будет, наверное, копаться в сотнях страниц отчетов, пришедших из этих стен, так что лучше к тому времени запастись информацией и по максимуму разобраться в том, в чем можно разобраться прямо сейчас.
Потом… Нет, он не стремился вернуться домой поскорее, даже притом что пребывание в этом здании, целиком отданном смерти, не сулило ничего приятного. Много, слишком много тяжелых воспоминаний, случаев нераскрытых преступлений приходило ему здесь на память. Ребенок, найденный мертвым на дне Сены. Проститутки с перерезанным горлом в каких-то гнусных меблирашках. Женщины, мужчины, избитые, располосованные, расчлененные, задушенные… Трагедии, которые разрушили его жизнь, подтолкнули к необходимости прибегать вновь и вновь к таблеткам зипрексы.
И все-таки он здесь. Именно здесь.
По дороге к судмедэксперту его перехватил специалист по костям и зубам доктор Пьер Плезан; доктор спешил: ему пора было на конференцию по кариесам Левенталя, какие бывают у наркоманов, употребляющих героин. Они наскоро обменялись парой банальностей, и Плезан перешел к делу:
– Кости оказались весьма красноречивы. Вам как рассказать – попроще или со всеми подробностями?
Высокому и худому Плезану было на вид лет тридцать, его блестящий мозг прятался за обширным и гладким, как драже, лбом. Позади врача были разложены черно-белые прямоугольники пленок, рентгеновские снимки тел, сочленений, костей, просвеченных рентгеновскими лучами.
– На данный момент все равно. Дайте мне для начала достаточно сведений для того, чтобы, когда получу материалы от Переса, не вгрызаться сразу же в полсотни страниц с техническими деталями.
Доктор Плезан провел комиссара к столам из нержавеющей стали, служащим для остеометрических измерений. Верхняя доска каждого была расчерчена, как миллиметровка, а по ней ездила еще и другая: перпендикулярная к ней, подвижная, в виде прямоугольного треугольника – с его помощью точно фиксировались размеры костей. На столах лежало четыре частично восстановленных скелета. В комнате, которая больше напоминала кухню, чем лабораторию, пахло сухой землей и моющими средствами: здесь с помощью водяной бани отделяли от костей лоскутья плоти.
