Их губы снова встретились, теплая плоть соединилась. Уже сплетаясь с Люси ногами, Шарко дотянулся до выключателя и погасил лампу. Несмотря на то что занавеси были задернуты, слабый свет, пробиваясь сквозь них, падал на кровать, обрисовывал слившиеся в наслаждении тела. Холмы и долины этого живого пейзажа содрогались, будто от бешеных подземных толчков. Люси, уже не владея собой, кусала подушку. Шарко мягким, но сильным движением – словно волчица, играющая с детенышем, – перевернул ее, задыхаясь, упал сверху. Крики и плач затихали, лица мертвецов, лица Лидии и Алисы отступали, заволакивались дымкой, пропадали, побежденные страстью. Секунды били током по коже. Все мышцы Шарко горели, на шее выступили жилы, он резко, как пружина, распрямился, скрипнул зубами, горячечным взглядом уставился на середину комнаты.
Девчонка стояла там, словно часовой – ноги вместе, руки по швам.
И – такое Шарко увидел впервые в жизни – плакала.
Мгновение показалось ему вечностью. Глаза комиссара тоже затуманились слезами, теперь он едва слышал, как стонет под ним женщина.
Страсть обладает магической силой – и девочка улыбнулась ему.
Потом подняла руку и помахала Франку.
Готовый разрыдаться, он ответил Эжени тем же.
Еще секунда – и она вышла, ни разу не обернувшись. Дверь за ней бесшумно закрылась.
Вот тогда Шарко наконец полностью отдался наслаждению.
53
Из сна его вырвал телефонный звонок. Франк с трудом оторвался от теплого, прижимавшегося к нему тела, перекатился по кровати и взял с тумбочки мобильник.
Звонил Пьер Монетт, которому удалось разобраться с ключом, доверенным Люси Филипом Ротенбергом. Это оказался ключ от камеры хранения на Центральном вокзале Монреаля. Канадский жандарм назначил им там свидание в полдень, до этого надо было уладить другие важные дела.
Комиссар положил сотовый на то же место, откуда взял, и повернулся к женщине, с которой делил постель. Погладил кончиками пальцев ее спину. Такая нежная, такая молодая кожа, не то что его дубленая шкура; а какая может быть у полицейского, столько лет проработавшего на земле… Сколько дорог их разделяет… Он осторожно уткнулся носом в ее светлые волосы, в последний раз вдохнул ее запах – запах духов и пота.
Зачем себе лгать: конечно же, его тянуло к Люси. С первой встречи ему никогда по-настоящему не удавалось забыть о ней, перестать видеть перед собой ее лицо. Он тихо встал и пошел в душ. Пока текла вода, пока он рассматривал себя в зеркале, пока одевался – все время оглядывался, здесь ли Эжени. Припоминал как можно точнее ее последний жест. То, как она ночью махнула ему рукой. Дорожки слез на щеках ребенка. Неужели девочка на самом деле обрадовалась увиденному? Неужели этого было достаточно, чтобы ее осчастливить? И неужели она теперь оставит его в покое?
Нет, нет, в это невозможно поверить! Он болен, у него параноидальная шизофрения, он не мог обойтись без лекарств до самого последнего дня. Разве бывает, чтобы все так внезапно прошло? Не бывает. В реальной жизни такого просто не может быть.
Проглотив таблетку, он вернулся в комнату. Люси сидела на кровати и внимательно на него смотрела.
– Расскажешь мне когда-нибудь про свои таблетки?
Он сделал вид, что не слышал, подошел к ней, поцеловал.
– Пора за работу. Позавтракаем, съездим к серым сестрам, а оттуда на вокзал. Такая программа тебя устраивает?
Шарко в двух словах объяснил Люси, зачем они поедут на вокзал. Люси потянулась, встала и неожиданно прижалась к нему:
– Мне было так хорошо сегодня ночью, как давным-давно не бывало. – Она вздохнула. – И мне бы не хотелось остановиться на этом.
Шарко положил ладони ей на спину и стал поглаживать с нежностью, в конце концов удивившей его самого. И прошептал ей в самое ухо, тоже вздыхая:
– Подумаем об этом позже, договорились?
Люси заглянула ему в глаза, кивнула:
– Знаешь, мне бы хотелось вернуться сюда и увидеть эту страну иначе – не в кошмаре наяву. И мне бы еще больше хотелось вернуться сюда с тобой.
Она с сожалением оторвалась от Франка – до чего было бы здорово, если бы это утро длилось вечно! Она понимала, как хрупки их отношения, и сама уже думала о возвращении во Францию. Жизнь может развести их, и они расстанутся, сами толком не зная почему.
– Схожу к себе за вещами. Может, мне отказаться от номера, как ты думаешь?
– Люси, ты же знаешь, что такое администрация гостиницы и что такое злые языки. Мне кажется, лучше пусть будут два счета за номера. А тебе нет?
– Да… да… ты прав.
Они закрыли за собой дверь отеля «Дельта-Монреаль» и рядышком, не спеша, как заправские туристы, двинулись по улице в направлении монастыря серых сестер: на плане, который им дали в гостинице, было показано, что он всего в километре отсюда. Молча, не вспоминая вслух того, что случилось с ними ночью, они свернули на бульвар Рене Левека, прошли среди монументальных зданий, где расположены знаменитые в целом мире фирмы, и добрались наконец до широкой аллеи за решеткой запертых ворот.
Там они позвонили в домофон, им открыли ворота и впустили внутрь. Очень скоро не стало слышно машин, верхушки небоскребов исчезли из виду, под ногами у них поскрипывал гравий, с обеих сторон дороги высились деревья. Монастырь, бывшая главная больница Монреаля, оказался выстроен в форме буквы «Н» с романской часовней посередке, и крест наверху сверкал под солнцем…
По бокам часовни – два длинных серых крыла здания. В крыле Святого Вильгельма – община, в крыле Святого Матфея живут старики, инвалиды, сироты. Четыре этажа, сотни одинаковых окон, строгая архитектура, от которой холодок пробегает по коже… Люси легко представляла себе атмосферу, которая царила здесь в пятидесятых годах. Дисциплина, бедность, самопожертвование…
Они молча шли вдоль строения из темного кирпича. За дверью одного из входов в крыло Святого Вильгельма их поджидала настоятельница серых сестер. Обрамленное черным и белым сухое лицо, пергаментная, как облатка, кожа. Монахиня попыталась улыбнуться, но Христовы страдания наложили на ее черты неизгладимый отпечаток.
– Вы сказали, что приехали из Франции и работаете в полиции? Чем могу вам помочь?
– Нам надо бы встретиться с сестрой Марией Голгофской.
Выражение лица настоятельницы стало еще более страдальческим.
– Сестре Марии Голгофской больше восьмидесяти пяти лет. Она страдает артритом и почти не встает с постели. Что вам от нее нужно?
– Мы хотели бы задать ей несколько вопросов о ее прошлом. Точнее – о пятидесятых годах.
Монахиня сохраняла невозмутимый вид, но чувствовалось, что она колеблется.
– Вы ведь, надеюсь, пришли не из-за недоразумений с Церковью?
– Нет-нет, ничего общего.
