Из калитки выбежала дворняга — черная, но с коричневыми подпалинами и остановилась, молча глядя на пришельцев.
— У, злая небось, — сказал Мирон. — Гляди, не брешет. Значит, сзади зайдет и укусит.
— Так прикрой меня, — предложил Скопин и пошел прямо на собаку. Та отбежала в сторону и подождала, пока люди пройдут.
— Ну что? — спросил Иван Федорович.
— Идет за нами.
Скопин прошел грязный, заваленный тряпками, осколками стекла, сломанными скамейками и табуретками двор без единой клумбы или грядки, поднялся по трем ступенькам хлипкого крыльца и постучал в дверь.
— Хорошо, не стемнело еще, — сказал сзади Мирон. — Я бы в темноте сюда не совался.
— Да ладно! — откликнулся Скопин и постучал еще раз. — Тут тоже люди живут.
— Люди-то они люди, — согласился Мирон, не выпуская собаку из поля зрения. — Да только похожи на вот этого барбоса — вроде как смирные и тихие, не тявкнут, не гавкнут, а только ты отвернешься — кинутся прямо в горло! Потому как чужой тут — это твоя законная добыча.
— А везде так, — сказал Скопин и снова постучал — теперь в полную силу. — В каждом околотке по вечерам стоят молодые. Чуть чужой идет — по морде.
— По морде — это ничего, — ответил Мирон. — Это традиция. У нас тоже вроде как все христиане, да все свои. А если что — так парни одной станицы идут бить парней другой станицы. Но это ж — для молодых, для удали. А когда ты постарше — тут другое дело. А тут, Иван Федорыч, не то.
— Да что там, умерли все, что ли? — с досадой сказал Скопин.
Вдруг окошко справа открылось внутрь, словно провалилось, и женский хриплый голос спросил:
— Ты чего колотишь? По башке захотел? Иди отсюда! Сейчас мужика своего позову.
— Это Кольку-то Надеждина? — спросил Скопин. — Так нет его дома. Весточку я от него принес.
— Весточку? — спросил женский голос. — А чего с ним?
— Впусти — узнаешь.
— А что за шинелька-то на тебе? Не разберу. Ты из полиции, что ли?
— Нет, — ответил Скопин. — С железной дороги я.
— А. Путеец. Ну, если так, то пущу. Это другое дело.
Скопин подмигнул Мирону, и в этот момент собака стремительно атаковала казака. Но тот ловко двинул ей сапогом в челюсть с такой силой, что псина все так же молча отлетела на груду гнилой соломы, увенчанную перевернутым дырявым тазом.
Послышался скрип, и перед Скопиным в темном дверном провале возникла грузная женщина, одетая в старое клетчатое пальто. Седые волосы выбивались из-под криво повязанного темно-красного платка с большими зелеными розами. Глаза женщины слезились, пахло от нее перегаром и мочой. Вероятно, зрение у нее было совсем плохим, потому что пуговиц с судейскими орлами на шинели Скопина она так и не увидела.
— Иди внутрь, — прохрипела она. — А собаку не боись, не укусит.
Тут она заметила Мирона.
— А это кто? Абрек, что ли?
— Абрек, — кивнул Скопин. — С Кавказа.
— А не зарежет? — махнула опухшими пальцами баба.
— Нет.
— Ну и он пусть идет. Только дальше сеней я вас не пущу. Не прибрано у меня.
Войдя в душную вонючую комнату, Скопин подумал, что если уж тут «прибрано», то что творится дальше? У маленького оконца стоял дощатый стол с плесневелыми корками, комками сальной бумаги и миской с картофельными очистками. Стены были завешаны всевозможным тряпьем, грязными тулупами на серой клочковатой овчине кислого запаха. Под столом торчала горлышками вверх целая батарея разномастных бутылок. К дощатому, когда-то крашенному коричневой краской полу прилипали подошвы.
Скопин сел на табурет, а Мирон остался стоять у дверей. Баба тоже села на лавку и уставилась на Ивана Федоровича.
— Ну, что Николай? Жив? Здоров?
Скопин вздохнул.
— В бегах он. Чуть не попался фараонам. Так что велел кланяться. Когда вернется — не знает.
— В бегах? — непонимающе спросила баба. — Почему?
— Говорю, чуть не взяли его. Ищут по Москве, — терпеливо повторил Скопин.
— А куда побежал-то?
— Не сказал.
Баба насупилась, вероятно, обдумывая какую-то неприятную для себя мысль, а потом хлопнула ладонью по столу.
— Поганец! Рупь с полтиной-то он так и не отдал!
Скопин кивнул. На это он и рассчитывал. Жильцы в таких домах часто имели с хозяевами запутанные материальные отношения.
— А он мне про это сказал, — заявил он.
— Да? — заинтересовалась баба.
— Сказал! — энергично кивнул Иван Федорович. — Мол, плохо, что хозяйке рубль задолжал, а отдать не смогу.
— Рубль! — презрительно каркнула баба. — А полтора не хочешь! Нет! Два уже! Рубль!
— Ты дальше слушай. — Скопин вытащил трубку, кисет и начал набивать чашку табаком. — Он мне говорит — найди моего друга Сёмку, пусть он отдаст.
— Сёмку? Рубчика? — спросила баба.
— Ага! Рубчика, — кивнул Скопин, запоминая кличку.
— А что это Сёмка? Разве он отдаст? — засомневалась баба.
Мирон тем временем приоткрыл дверь и выглянул на улицу. Там быстро темнело, что не нравилось старому казаку.
— А почему не отдаст? — спросил Скопин у бабы. — Они же вместе слам дербанить ходили.
Баба махнула рукой.
— А! Сёмка-то раньше с братом его меньшим терся. Братца-то фараоны в железо заковали и за Бугры угнали. Тут Сёмка к Кольке и переметнулся. Мол, возьми в подельники. Нет, Сёмка не отдаст.
— Почему?
— Он все в Козицкий ходит, в дом один. К шмарам. Там есть одна — Аделька. Он на нее тратит. Любовь у него.
— А она? — спросил Скопин.
— Курва она, — ответила баба. — Как есть курва.
— А что за дом?
— Дом как дом. Откуда мне знать?
Скопин встал.
— Только Сёмка не отдаст, — сказала баба. — Может, ты дашь? А потом с Николая возьмешь, когда он вернется.
Скопин вздохнул и посмотрел на Мирона. Тот кивнул в сторону приоткрытой двери и показал рукой — пора бы уходить.
Иван Федорович сунул руку в карман, достал горсть мелочи и положил на стол.
— Вот, что есть, — сказал он.
Баба придвинула монетки к себе, не считая.
— Может, ты с абреком твоим выпить хочешь? — спросила она. — Или тебе фатера нужна? Моя-то теперь свободна, если Николай в бегах.
Скопин огляделся.
— Может, и нужна будет, — сказал он. — Тебя как зовут?
— Любкой. Меня тут все знают. Кого хошь спроси — у Любки всегда порядок, и водочка найдется. И беру я недорого — полтинник в неделю за койку. А тут воздух хороший, чистый, не то что в городе.
