Наконец этот кошмар кончился — их втолкнули в какой-то сарай, не развязывая. Скопин упал на землю и потерял сознание.
Он приходил в себя медленно. Или так ему казалось? Сначала услышал далекую заунывную песню. Она не нравилась ему — мелодия была странная, тоскливая. Голос повторял какую-то фразу, причем все повышаясь и повышаясь. Скопин с отвращением подумал, что в жизни не слышал песни ужаснее этой. Он приоткрыл глаза — уже рассвело. Глядя на глиняную стену, из которой торчали сухие ветки, он вдруг понял, что это не песня, а крики. И кричат по-русски: «Не надо! Не надо! Пожалейте! Не надо-о-о…»
Иван поднял голову — Мирон, также со связанными за спиной локтями, стоял на коленях у дверей и смотрел в щель.
Скопин потянул носом — в воздухе густо пахло жареным мясом.
— Что там? — спросил его Скопин. — Жрать готовят?
Мирон повернулся к нему. Глаза его были страшны — жесткие как камень. Лицо опухло от ударов, под носом на усах запеклась коричневая кровь.
— Нет, — глухо сказал Мирон. — Хуже.
— Что?
— Нечего тебе на это смотреть, поручик, — сказал Мирон. — Я бы и сам не смотрел, да хочу рожи их хорошенько запомнить. Вдруг удастся отомстить.
— Кого они там?
— Фролку.
— Бьют?
— Жарят.
— Как жарят? — испуганно спросил Скопин.
— Живьем. Потехи ради.
Иван долго пристально смотрел на казака, пытаясь понять, о чем тот говорит. Его мозг никак не мог прийти к самому простому и ужасному выводу, он отказывался соединить эти непрекращающиеся вопли, полные страшного страдания, и этот запах жареного мяса.
— Как это?.. Как это возможно? — спросил он наконец скорее самого себя, чем своего спутника.
— Хоть бы они его прирезали, что ли! — сплюнул кровью Мирон. — Как же можно так человека мучить!
Снаружи слышались голоса мучителей казака Жалейки. Вдруг раздался выстрел.
— Ну слава богу, — сказал Мирон. — Хоть один нашелся… Ах же ты!
— Что? Что? — истерично спросил Скопин.
— Голову ему режет. Теперь понятно. Им за наши головы деньги положены.
Послышались шаги, дверь со стуком открылась. Скопин непроизвольно засучил ногами, стараясь отползти как можно дальше. На пороге стояла большая тень. Человек сделал шаг вперед. Это был уже немолодой шахрисябец в полосатом халате. В руке он держал за волосы наполовину обугленную голову Фрола, с лицом, искаженным страданием.
— Гляди, — сказал вошедший. — Вот башка. И твой заберу. — Он ткнул окровавленным кинжалом в Мирона. — И твой. — Кинжал повернулся в сторону Скопина.
Он просто стоял и разглядывал пленников, потом раскрыл суму, висевшую на плече, и засунул туда голову казака Жалейки.
За спиной шахрисябца возник какой-то бухарец, настойчиво дергавший его за рукав и почтительно что-то втолковывающий. Шахрисябец оттолкнул говорившего и бросил ему несколько слов. А потом снова указал кинжалом на пленников.
— Жди. Утром вернусь. Башку заберу.
Он вышел, дверь за ним закрылась и стукнул запор.
— Попали мы, поручик, как кур в ощип, — пробормотал Мирон. — Ну поживем еще немного, а там видно будет.
— Мирон, — позвал Скопин казака. — Нас ведь ждали там?
— Ждали, — кивнул тот. — Кто-то выдал. Кто-то из Цитадели. Добраться бы до суки…
— Бежать надо.
Мирон поморщился.
— Сейчас нельзя — светло. И «халатников» вокруг полно. Как стемнеет — попробуем.
— Тебя крепко связали?
— За локти. Ничо! Я злой. Справлюсь.
В этот момент дверь снова открылась.
7
Человек-рак
Михайла Фомич никак не мог предположить, что изгнание Маши может оказаться для него столь неудобным. Теперь приходилось все делать самому — и ходить в лавку за едой, и стелить себе постель, и даже выносить ночную вазу. Если сразу после ограбления Трегубов собирался немедленно начать поиски украденного, то теперь его охватила настоящая апатия. Он слонялся по комнатам первого этажа, рассматривая оставленные грабителями предметы, ворчал, ругался почем зря, негодовал на племянницу. Но большую часть своего времени он проводил в спальне у окна, глядя на улицу. Именно оттуда он заметил мальчишку, который перебросил через калитку записку. Трегубов быстро вышел во двор, чтобы догнать мальчика и спросить, кто его послал, но того и след простыл. Немного постояв на улице, Трегубов вернулся во двор, поднял записку и прочел ее. А прочитав — насторожился, потому что подписи не было, в то время как сообщение было крайне важным. В записке было сказано, что некто, знакомый Михайлы Фомича, накануне вчера вечером наткнулся в одной из лавок на предметы, которые он видел в его коллекции. И вот теперь этот человек просил позволения нанести ему вечером визит и показать купленную вещь.
Тут бы Трегубову насторожиться, но он почему-то решил, что в этом нет ничего странного, что так и должно быть, что, видимо, кто-то из его знакомых коллекционеров действительно увидел в лавке вещь, которую грабители решили продать побыстрее, получив легкие деньги. Он засел у своего окна на втором этаже и стал ждать, когда в калитку постучатся.
Маша, которую он, нисколько не сомневаясь, считал виновницей своих бед, тем временем шла по тускло освещенной фонарями Тверской улице мимо витрин лавок и магазинов, дрожа от холода и едва держась на ногах от усталости, а главное — от голода.
Прохожие, в основном из чистой публики, обходили ее стороной, смеривая долгими взглядами, в которых легко читалось недовольство и холодность. Маше казалось, что ее, как рой черных гудящих мух, окружает облако несчастья и одиночества. Впрочем, прохожие скорее видели плохо одетую и недавно избитую молодую девушку, больную или даже сумасшедшую. Около Страстного бульвара ей попалась группа студентов, которые приглашали девушку пойти с ними повеселиться — они разговаривали громко, возбужденно, вероятно, и сами только что вышли из кабака. Маша прошла сквозь них, не обращая никакого внимания на призывы.
— Да оставьте вы ее, — сказал один студент. — Не видите, дурочка! Или муж приложил по пьяному делу! Фонари-то под глазами вишь какие!
Возле одной из мясных лавок, где в витрине был выставлен нежно-розовый окорок, Маша остановилась, прислонилась к фонарному столбу, но тут к ней пошел полицейский. Посмотрев на нее строгим взглядом, он сказал:
— Проходи. Ну, чего встала! Иди лучше домой.
Испугавшись его грозного вида и сердитого голоса, Маша пробормотала извинения, отлепилась от фонаря и поплелась дальше. Он не думала — куда идти, у нее не было никакой цели. Ей вообще казалось, что она не идет, а медленно опускается на дно мутного и холодного пруда. Будущее для нее теперь было темнотой, оно ждало где-то там, впереди.
