— Нечистое… — эхом повторила Маша. — Но и мужчины, которые входят в эту клетку нумер семь, — разве они чисты?
— Нумер семь? — переспросил Архипов. — Почему именно семь?
— Все равно, — ответила Маша и опустила глаза. — Почему эти женщины — не чисты, а мужчины — наоборот?
— Зачем мы сейчас говорим об этом? — спросил Захар Борисович. — Разве это важно сейчас?
Маша задумалась.
— Нет, — сказала она, наконец. — Сейчас это совсем не важно.
Она снова легла рядом с Архиповым, положила голову ему на грудь и затихла. Он почувствовал, как теплая капля упала на его кожу.
— Ты плачешь? — удивился он.
Маша всхлипнула и не ответила.
Захар Борисович начал снова гладить ее по волосам, а она — целовать его. Сначала она целовала губы, потом грудь и наконец стала спускаться все ниже.
— Что ты делаешь? — зашептал Архипов, хватая Машу за плечи, чтобы помешать. Но она с силой оторвала его руки и прижала к грубому скомканному одеялу.
В этот момент в дверь их комнаты начали молотить, и чей-то грубый голос крикнул:
— Откройте, полиция!
Скопин проснулся весь мокрый от пота. Сначала долго терся лбом о подушку, пытаясь выбраться из тягучего сна, потом спустил голые ноги на пол и нашарил растоптанные тапки.
— Мирон! — хрипло крикнул он. — Ты не спишь?
В комнату вошел Мирон с рюмкой водки.
— На, похмелись, — сказал денщик. — И не ори так громко. Василь Василича разбудишь. Он там, на диване прикорнул.
Иван Федорович кивнул.
— Дай одеваться, — приказал он. — И сходи на улицу, поймай пролетку. Мне на Сухаревку надо, Самсона проверить. Как думаешь, не рано еще?
Мирон пожал плечами.
Когда Скопин уже привел себя в порядок и оделся к выходу, казак показался в дверях и сообщил, что извозчик ждет. Иван Федорович вышел на улицу. За ночь немного подморозило, и грязь сделалась как каменная зыбь на реке. Скопин подумал, что надо бы надеть шарф, чтобы не простудиться, однако вернуться в дом не захотел и залез в пролетку.
— На Сухаревку, — сказал он извозчику. — Да не спеши. А то растрясешь.
— Сорок копеек, — ответил извозчик.
— Давай, давай, — проворчал следователь. — Знаю.
Пролетка покатила вдоль громады Камер-Коллежского вала, потом свернула на Первую Мещанскую. Скопин поднял воротник и засунул руки в рукава. Волосы падали ему на глаза. Он сумрачно смотрел на плывущие мимо заборы и крыши, на черные разлапистые силуэты деревьев, на ветвях которых сидели вороны и голуби. Оставив справа сад «Эрмитаж», они проехали Троицкое подворье и повернули налево в сторону шпиля Сухаревской башни. На горизонте дымили фабричные трубы, народ, одетый уже по-зимнему, деловито шагал по тротуарам. Стало попадаться все больше ручных тележек и баулов — это на площадь шли торговцы. У полосатой будки стоял толстый «бударь» Расплюй. Приметив в пролетке Скопина, он вяло отдал честь, встав «на караул».
Наконец пролетка добралась до Сухаревской башни с ее массивным четырехугольным основанием в три этажа, высокими арками и широкой лестницей, которая в духе старинной русской архитектуры вела сразу на второй этаж. Еще на три этажа вверх уходила сама шестиугольная башня с курантами и шатром наверху.
А сразу за башней на широкой и вытянутой площади уже чернело море людей возле палаток, в воздухе висел гул толпы.
— Объезжай слева, — приказал Скопин извозчику.
У низких фонарных столбов были навалены торчащие ручками вверх тачки, тюки товара, обернутые из-за плохой погоды в толстую рогожу и перетянутые бечевкой. Тут же рядами стояли бабы, укутанные в теплые платки. Они раскладывали в большие плетеные короба мятую одежду из тюков, а покупатели останавливались, щупали сукно, без всякого смущения рассматривали выставленное на продажу исподнее, рубахи и штаны. Два ряда павильонов из досок заканчивались ближе к середине площади — в них открывались лавки. Все же остальное пространство было занято торговцами из таких вот коробов. А самые неимущие просто стелили на грязь старые газеты или тряпки и выкладывали на них свои товары неопрятными кучами.
Ближе к больнице стояли мужики — усатые, а то и с бородами, в картузах, подпоясанных рубахах и телогрейках, — они торговали всякой всячиной: тарелками, подсвечниками, ложками, дверными ручками, бюстами и так далее. Здесь оседал товар, принесенный на продажу обедневшими горожанами, пьяницами, нуждавшимися в деньгах для пропоя, а то и ворованное. Но Скопин проехал дальше, где снова начинались лавки — теперь уже настоящей «элиты» — торговцев антиквариатом. Они, как правило, запирались на ночь крепкими дверями с массивными замками. А некоторые прибавляли и железные решетки.
Доехав до самого конца площади, Скопин расплатился, отпустил извозчика и пошел в лавку Самсона. На самом деле того звали Львом Березкиным, а прозвище Самсон он получил за лысую голову, высокий рост и умение одним ударом кулака свалить человека наземь. Торговал Самсон подержанным серебром: столовыми приборами, спичечницами, сахарницами и прочим скарбом. Но только последние пять или семь лет. На Сухаревке он появился давно — еще до Крымской войны. Первые несколько дней слонялся по рынку, прикидывая, как тут обустроиться. Сначала помогал разгружать телеги, но потом быстро нашел себе дело: если хозяину лавки или места надо было отойти — до ветру или в трактир, то Самсон предлагал посторожить товар, отгоняя воришек, которых на Сухаревке всегда вертелся целый легион. Позднее он стакнулся с еще несколькими парнями, и они разделили рынок на части. Теперь продавцы могли спокойно отойти, позвав кого-то из шайки Самсона за малую мзду. Многие торговцы, не распродав товар за день, теперь могли спокойно оставлять его прямо на площади, поручив охрану ребятам Самсона. Со временем Лёва Березкин поднакопил деньжат, выкупил крайнюю лавку вместе со всем содержимым, но дело свое не бросил. На Березкина-Самсона работало до тридцати крепких парней. Только теперь они не просто предлагали свои услуги — те упрямые продавцы, кто отказывался от услуг охраны, частенько лишались своего товара — вдруг налетали мальчишки-оборванцы и под крики растерянного мужика тащили все, прячась за спины крепких парней, как бы ненароком окружавших место этого наглого грабежа. А потом спокойно растворялись в толпе. Обычно охочая до поимки воришек толпа в таких случаях не вмешивалась — понимая, что тут не обычная кража, а спланированное наказание. Вмешаешься — сразу схлопочешь по шее.
Скопин обошел уже открытый прилавок, за которым равнодушно сидела жена Самсона — молодая баба, вывезенная им откуда-то из-под Смоленска. Она была на сносях и теперь вязала детские носочки.
— Здесь твой-то? — спросил Иван Федорович.
Баба, не отрываясь от вязания, кивнула.
— Сына ждете или дочку?
Баба все также молча пожала плечами.
Скопин открыл дверь справа от прилавка и вошел внутрь небольшого помещения, заваленного тюками и ящиками. Протиснувшись мимо них, он попал в заднюю комнату, где за столом сидел сам Самсон и пил чай. На белом маленьком блюдечке перед ним стоял стакан, наполовину уже пустой.
