— Знамо что, — отозвался солдатик с простреленным кепи. — Вешать будут.
Вдалеке, со стороны осаждающих, послышались крики — вероятно, солдаты заметили мелькание среди зубцов ворот.
Один из людей продел веревку под мышками у купца и стянул ее крепким узлом. Косолапов вдруг повалился на колени перед Штемпелем, запрокинул бородатое лицо и начал что-то кричать. Штемпель сцепил руки на пряжке ремня и отвернулся в сторону. Он увидел Скопина и кивнул ему. Иван Федрович сделал движение, чтобы подняться и пойти по стене в сторону ворот, но Мирон вцепился в его плечи и удержал на месте.
— Погоди, подстрелят же!
Внизу под воротами собралась большая группа солдат и других защитников крепости. Они стояли, задрав головы, и смотрели за происходящим. В числе солдат, опираясь на ружье, стоял молодой художник Василий Верещагин, приехавший, по собственному признанию, «рисовать войну с натуры» и попавший в Самарканд прямо перед осадой.
Солдат наверху деловито продел второй конец веревки через бойницу зубца — со стороны «халатников» не раздалось ни единого выстрела. Карл Фридрихович коротко взмахнул рукой и отошел на два шага назад, к самому краю площадки, огороженной с внутренней стороны невысоким рядом плоских камней. Солдаты схватили купца под мышки и попытались поднять его на ноги, но Косолапов начал биться всем телом и поджимать ноги. Тогда Штепмель быстро подошел сзади, вытащил пистолет и рукояткой сильно ударил Косолапова по затылку. Тело купца обмякло.
Мирон тихо присвистнул. Скопин замер, не в силах оторвать взгляда от происходившей экзекуции.
— Бог ты мой! — пробормотал он.
— Так его! — одобрительно крякнул солдатик слева. — А то, понимаешь!
Солдаты подтащили тело купца к просвету между высокими зубцами ворот и свалили его наружу. Веревка, продетая через бойницу, дернулась, а потом замерла. Вероятно, купец повис снаружи стены. Штемпель поскреб подбородок и начал спускаться, уводя солдат. Крики снаружи стали громче — вероятно, осаждавшие гадали, почему человек висит на стене, кто он такой и из-за чего был так наказан. Скопин перевел глаза на улочки города. Несколько вооруженных бухарцев вышли из своих укрытий и переговаривались, указывая руками в сторону ворот. Этим воспользовался Мирон. Прицелившись, он свалил детину в рваном полосатом халате, заставив остальных метнуться в стороны, под защиту глинобитных стен. Детина остался лежать в пыли, мелко перебирая ногами. Рядом валялось древнее фитильное ружье.
Скопин отполз в сторону лестницы, сел на корточки и начал спускаться.
Архипов, возвращаясь из архивного отделения Тверской части, хотел было пройти мимо Сущевской части, не заглядывая внутрь — он не знал, как встретят его сослуживцы, но потом все же повернул к каланче, обошел главное здание и направился на внутренний двор — в морг. И тут же наткнулся на доктора Зиновьева, который в длинном переднике поверх халата стоял, прислонившись к косяку двери, и курил папиросу.
— Вы ко мне? — спросил он Захара Борисовича.
— Да. Зашел спросить, как там Трегубов?
— Мертв, — решительно ответил доктор и стряхнул пепел со своей черной бороды.
— Это я уже знаю. Причина смерти?
— Потеря крови от множественных ранений. Я уже составил отчет… Вернее…
— Что? — спросил Архипов.
— Я его порвал. Буду писать новый. Там есть странности.
— Какие?
— Пока не скажу, — ответил доктор, глубоко затягиваясь. — Мне нужно еще немного поизучать господина коллекционера. Видите ли, это первый коллекционер, с которым я познакомился так близко. Правда, у нас несколько одностороннее знакомство. Как, впрочем, и с другими моими пациентами.
— Ну, хоть что-то определенное вы мне можете сказать, кроме того, что я и сам знаю? — спросил Архипов, привычно переходя в свое несколько раздраженное состояние.
— Восемнадцать ран средней глубины не больше дюйма обоюдоострым лезвием. И еще много более мелких порезов, причем другим лезвием. Такое впечатление, что его резали сразу двое. Или один человек, но сразу с двух рук. Впрочем, не думаю, что это возможно. Вторым ножом резали мелко, не втыкали, как первым, а чиркали. Словно это делал… ребенок.
— Ребенок? — удивился Архипов.
Зиновьев пожал плечами и снова затянулся.
— Или старуха. Это вы следователь. Я всего лишь врач, который предлагает свои аргументы на основе опыта.
Архипов засунул озябшие руки в карманы.
— Вы что, видели, как режет старуха? Или ребенок?
— Увы, попадалось, — кивнул Зиновьев. — Городок наш спокойный, но слишком большой. А закон жизни прост: чем больше людей собирается в одном месте, тем больше среди них попадается сумасшедших или маньяков. Вам уже встречались маньяки в вашей практике, Захар Борисович?
— Нет пока.
— Интересный народец, — весело сказал доктор, отбрасывая докуренную папиросу в кучку мусора, сметенную к стене морга дневальным пожарным. — У них особая логика, совершенно отличная от нашей. Я как заполучу маньяка в уже охлажденном, так сказать, виде, первым делом произвожу трепанацию.
— Что? — спросил Архипов, не знакомый с медицинскими терминами.
— Отпиливаю верхнюю часть черепа, чтобы обнажить мозг. Мне до крайности интересно — чем мозг маньяка отличается от мозга обычного человека… Э-э-э… впрочем, я вижу, что вам это неинтересно, хотя смею уверить… впрочем, регарде а ну мутонс, вернемся к нашим баранам. Мне нужно еще время, чтобы исследовать раны на теле покойного коллекционера. Меня там кое-что смущает.
— Прошу сразу поставить меня в известность, — сухо попросил Архипов.
— Вас или Ивана Федоровича? — невинно спросил доктор.
Захар Борисович пожал плечами.
— Теперь это все равно. Вы, кстати, не видели его?
— Ивана Федоровича? Нет, он здесь не появлялся. Сходите к нему домой. Знаете, где он живет?
— На Лазаревском, — кивнул Архипов и, попрощавшись, пошел прочь.
Уже в сумерках он вышел на Селезнёвку и пошел в сторону женских училищ. У бань стояли служащие с красными распаренными лицами, дышали свежим воздухом. Чуть в стороне от них примостился на куске черного от грязи коврика нищий с желтой прокуренной бородой. Он протянул было грязную широкую ладонь к Архипову, но молодой следователь строго посмотрел на попрошайку, и тот отдернул ладонь.
— Христа ради, — пробормотал нищий. — Господин хороший.
По другой стороне улицы шли две бонны в новеньких цветастых душегрейках — наверное, из хороших семей, где хозяйки, следуя моде, одевали нянек а-ля рюсс, хотя в деревнях молодежь уже давно переоделась в городское и только в отдаленных губерниях можно было в праздники увидеть настоящую деревенскую одежду.
Архипов скользнул взглядом по боннам, державшим за руки мальчика и девочку в теплых пальтишках. Он быстро дошел до площади, окруженной двумя женскими училищами — Екатерининским и Александровским. Невольно вспомнилось ему Машино серое платье, как у учениц Александровского училища. Он снова со стыдом вспомнил, как, выйдя из Бутырки, почувствовал облегчение от мысли, что свободен, что не заперт в толстых крепких стенах, помнивших еще Пугачева. И тут же подумал о Маше: как он мог радоваться своей свободе в тот момент, когда любимая страдала в камере!
