Он взял чайник и начал наливать черную жидкость в изящный пузатый стаканчик, вероятно, принесенный из богатого самаркандского дома. Рука майора дрожала, и несколько капель упали на карту.
— Казака… Фрола… сожгли живьем, — сказал Скопин. — Нам грозили отрезать головы.
Штемпель поставил чайник и спокойно посмотрел на Ивана Федоровича, ожидая продолжения.
— Вы… — Скопин замолчал.
Молчал и Штемпель.
— Да, — сказал он наконец. — Но важен результат. Ваша жертва оказалась не напрасной. Наши люди спасены. И в этом есть ваша заслуга. Вы и Мирон будете представлены к награде.
Скопин вздохнул.
— Понятно, — произнес он горько. — Цель оправдывает средства.
— Я очень устал, — сказал вдруг Штемпель. — Вы не могли бы покинуть меня? Хочется спать. Я мечтаю о настоящей кровати с простынями и подушками. И чтобы было открыто окно, а за ним — дождь и мокрые листья рябины… или березы.
Он закрыл глаза и снова привалился к стене.
Скопин встал. Он посмотрел сверху вниз на маленького майора, потом повернулся к нему спиной и медленно пошел прочь.
20
Любимый инструмент
Леонид Андреевич проснулся в третьем часу ночи, зажег лампу, осмотрел себя в зеркале. Ноющая рука была перевязана хорошо, и крови на повязке не было. Полицейский врач, даром что был патологоанатомом, зашил его хорошо. Сбежин открыл здоровой рукой гардероб и выбрал черный сюртук. Подержал его в руке, но потом бросил на кровать. В коридоре он медленно прошелся вдоль стены, увешанной оружием, и наконец снял с крючков тонкую мизерикордию — рыцарский кинжал без лезвия, для добивания противника через щели забрала. Название переводилось с латинского как «милосердие». Правда, профаны не знали, что таким кинжалом рыцари добивали только тех врагов, за которых нельзя было получить выкупа. В любом случае, оружие это было сейчас очень к месту. Это действительно будет акт милосердия, тем более что жертва никак не могла выкупить себя. Нечем!
Сбежин прошел в дальний конец коридора, где была дверь в кладовку. Ключ он нарочно оставил в скважине — запертая дверь вызывает подозрение. А так…
Он открыл дверь, зажег газовый рожок справа от входа и направился к большой куче, прикрытой рогожей. Сдернув рогожу, он разбросал по сторонам старые шляпные коробки и пачки газет, под которыми скрючившись лежала его горничная со связанными руками и ногами. Рот ее был заткнут кляпом. Девушка была без сознания.
— Луша! Лушенька! — позвал Леонид Андреевич ласково. — Просыпайся, кисонька моя.
Не получив ответа, он сильно ударил ее ногой в грудь. Девушка застонала, забилась и дернулась, чтобы отползти от мучителя. На том месте, где она лежала, осталось мокрое пятно. Сбежин понюхал воздух.
— Ну что это! — возмущенно сказал он. — Ты что, не могла сдержаться? Кто тут будет теперь мыть? Я?
Он снова ударил ее ногой, потом еще раз, потом остановился и склонил голову набок. Девушка мелко дрожала и мычала сквозь грязную тряпку, забившую ей рот.
— Нет-нет-нет, — сказал Сбежин. — Больше никаких оправданий. Меня это больше совершенно не интересует! Я взял тебя к себе. Я доверял тебе, маленькая сучка. Я разрешил тебе спать со мной. Я даже разрешил тебе надевать платья моей покойной супруги. Но!
Он снова с силой ударил девушку ногой — теперь в живот.
— Но я не разрешал тебе красть ее украшения. Потому что это — мои украшения. Тут все мое! Все! И ты — моя! Ты что, думала, я не замечу, что в жемчужном гарнитуре не хватает сережек? Ты с ума, что ли, сошла?
Он присел перед ней на корточки. Девушка старалась не смотреть на его лицо — она лихорадочно обшаривала безумными глазами пол и стены кладовки.
Сбежин приставил клинок мизерикордии к ее груди.
— Я увольняю тебя, мерзкая воровка, — сказал он.
Тщательно вымыв руки, Сбежин, наконец, надел сюртук, потом пальто и шляпу, обмотал шею шарфом и обул галоши. Взяв свой любимый индийский катар, он подвесил его в ножны на левой стороне груди под пальто и осмотрелся.
— Вот и все, — сказал Леонид Андреевич. — И не надо делать вид, будто ничего не случилось. Впрочем, не скучайте тут без меня, мы скоро увидимся.
Он хмыкнул и вышел на улицу. Извозчика пришлось искать долго. Наконец, на углу нашелся экипаж. Сбежин пообещал двойную плату и велел везти его на Пречистенку.
Дядя Маркел Антонович жил в угловом доме на втором этаже. Мало кто знал, что этот дом он выкупил и поставил управляющим своего старого кучера Антипа, который раз в месяц передавал ему собранную с жильцов плату. Даже два магазина на первом этаже и портерная в полуподвале принадлежали Тимофееву. Это было его владение. В квартиру вела особая лестница с заднего двора, по которой, расплатившись с извозчиком, Сбежин буквально взлетел. Он постучал. Дверь открыл заспанный старик Федот — бывший кухонный мужик Маркела Антоновича, оставленный в приживалах сторожем.
— Я к дяде, — тихо сказал Сбежин.
— Спят оне, — ответил Федот. — Утром приходите, барин.
— Утром не могу. Уезжаю я, — сказал Сбежин. — А дело срочное. Дяде надо немедленно все рассказать. Как бы не было беды!
— Беды? — спросил Федот.
— Беды, — кивнул Леонид Андреевич. — Большой беды. С переездом на Сахалин.
— Пойду разбужу, — засуетился Федот.
— Не надо, — остановил его Сбежин. — Лучше постой тут, пригляди. Если услышишь что подозрительное — сразу беги в комнаты, поднимай тревогу. Понял?
— Что подозрительное?
— Ну, если экипаж подъедет. А то и два. Понял ли?
— Понял, — закивал Федот. — Вот только пальтецо накину, а то холодно.
Леонид Андреевич протиснулся мимо Федота и быстро пошел внутрь. Дядина спальня находилась в дальнем конце этого просторного темного коридора, обитого полосатым шелком. У двери он остановился и прислушался: тихо. Прислуга спала в комнатах этажом выше.
Сбежин расстегнул пальто и беззвучно открыл тяжелую дверь. Вынув из нагрудных ножен катар, он вошел в комнату. Внутри света не было, но занавески на окнах остались чуть приоткрытыми — тонкая стальная решетка снаружи надежно защищала спальню Маркела Антоновича от проникновения с крыши. В углу тускло тлела лампадка перед образом Богородицы. Кровать скромного служителя Шереметьевской больницы представляла собой массивное резное сооружение времен Людовика Четырнадцатого, с четырьмя витыми столбами и легким невесомым балдахином. Сам дядя, похожий на моржа, завернутого в простыню, лежал на боку и тихонько похрапывал сквозь свои знаменитые усы. Сбежин притворил дверь, потом по мягкому ковру подошел к прикроватной тумбочке и, чиркнув спичкой, зажег свечу.
Он снова взглянул на дядю. Глаза Маркела Антоновича теперь были раскрыты и следили за каждым движением племянника.
