– Всё, слава богу, в порядке. А то эти дамочки из городского отдела культуры любят придираться – демонстрируют свой профессионализм. Но здесь ничего плохого придумать не смогли – честь и хвала библиотекарю! Вот только некоторые книги просят убрать с полок, детские, кажется. Смотрите: «Мальчик Мотл», «Гаргантюа и Пантагрюэль», «Маленький лорд Фаунт…» и так далее. И еще несколько старых книг. Вы их, конечно, не выбрасывайте, спрячьте куда-нибудь, не стоит дразнить гусей. А в основном все в порядке.
Ирине показалось, что в мозг ее вливают горячий свинец, а сердце стучит, как дятел – монотонно и мелко– мелко.
– А почему вдруг инвентаризация? Мы ведь только начали работать.
– Да кто их знает? – протянул Колесниченко, возвращаясь к чтению текста. – Это плановая проверка. Стоит в плане – значит, надо проверять. Творческий подход отсутствует.
Сейчас, сейчас она все выскажет, резко, прямо в глаза. Поверил сплетням? Напустил на меня трех дур, чтобы проверить, а не воровка ли эта тетка, так неожиданно и кстати явившаяся из Питера? Трус! Сейчас я объясню тебе все в доступной форме, чтобы ты понял, что такое унижать человека недоверием, да еще и врать, прикидываясь доброй овечкой. Сейчас, сейчас… Но она не успела. Голос изнутри, ее собственный, но какой-то чужой, новый, прошептал странную фразу: Волнистая линия лучше, чем прямая, потому что более легкая, длинная и гибкая. И она сразу поняла, как себя поведет.
– Все хорошо, что хорошо кончается, – в ее голосе слышалась искренняя радость. – Но у меня, Тарас Семенович, есть к вам разговор. Не знаю, правда, стоит ли, может, я ошибаюсь. А вдруг сплетницей окажусь?
– Ну-ну, давайте, говорите, не стесняйтесь. Я – могила.
– Я насчет дров… В котельную клуба привезли уголь на зиму, а говорят, зимой здесь холодно, тепла от котельной не хватает. Потому поставили внутри помещения печки. Ну вы знаете, что я вам рассказываю! Так вот. Теперь завозят дрова для печек. И вот смотрю я: вечером привезли, свалили у сарая, а утром сарай еще пустой, а дров чуть не вполовину меньше. Я подумала: ошиблась, глазомер, мол, плохой, хотя он у меня хороший. На следующий день опять привозят дрова, а наутро половина полешек разбежалась. Уж не воруют ли? Может, мне последить, я часто задерживаюсь в библиотеке. Что ж это такое?! Зимой промерзнем до костей.
Тарас Семенович поднял наконец глаза от творения городских контролерш и посмотрел на Ирину пристально и серьезно.
– Нет, дорогая моя Ирина Викторовна, следить вам, конечно, не надо, вы у нас библиотекарь, а не сыщик. Но сигнал ваш очень своевременный. Мы уж тут сами проследим, а вы работайте спокойно и ни о чем плохом не думайте. Прижились у нас? Привыкли?
– Почти, – односложно ответила Ирина, вставая.
Она вышла на улицу и сразу почувствовала, что в Ключи пришла все-таки осень. Все ее приметы: сутулость неба, одиночество обнищавших деревьев, тихое сплетничание листьев – слились в ощущение неприятного душевного холода. Он понял? Нет, он не понял, он только предположил. Он предположил, что Ирина что-то знает, испугался и насторожился, видно было по лицу.
Правильно, правильно. Он почувствовал опасность, потому что она ведь болтала не на пустом месте, она действительно знала, и это так же точно, как то, что наступила осень, и как то, что отныне и навеки Тарас Семенович Колесниченко перестал быть героем ее романа…
Получилось случайно. Однажды Ирина надолго задержалась в библиотеке, разглядывая новые школьные учебники. Домой она обычно не торопилась, любила сидеть одна среди книг при неярком свете настольной лампы и задернутых шторах на окнах. Какой-то шорох во дворе привлек ее внимание, она отогнула угол шторы, пригляделась. В темноте двора при робком свете карманного фонарика обнаружились двое суетливых мужчин, укладывающих поленья в ручную тележку. Одного из них Ирина разглядела и узнала: беспутный сынок главы местной администрации, пьяница, драчун и бездельник, который нигде не работал и которому, стало быть, не полагались бюджетные дрова.
«Ничего себе аттракцион!» – подумала Ирина и, не вполне доверяя своему зрению в темноте, тихонько пошла по полутемной улице вслед за нервным светом фонарика. Ну конечно, они остановились у дома сынка, соседствующего с хоромами Главы, и приступили к бесшумной разгрузке. Только один раз кто-то прикрикнул на тружеников, не туда, мол, кладете. Голос был до боли знакомый и принадлежал лично Тарасу Семеновичу, выполнявшему, по-видимому, и здесь функции руководителя.
Вот что имела предъявить Ирина любезному Тарасу Семеновичу в отместку за его подлость. Можно было, конечно, возмущаться, обличать, демонстрируя себя борцом против расхищения народного имущества. Это было бы правильно. Однако случайно мелькнувшая в ее голове странная мысль о преимуществах волнистой линии перед прямой была, может быть, не совсем верной, но привлекательной. Зачем ссориться с начальством? Это вредно. С начальством надо дружить. Но намекнуть, припугнуть… Месть? Ну да, месть. Но не только. Можно извлечь для себя некую пользу: боится – значит, будет стараться услужить, помогать, поддерживать, а то… Кажется, это называется шантажом. Или чем-то вроде. Очень полезная вещь – шантаж, особенно мягкий, нежный, завернутый, как ядовитая конфета, в тонкую фольгу лицемерия. Надо только немного оглохнуть, чтобы не слышать криков, нытья и писка совести.
Ирина резко остановилась и замерла. Это она? Это ее мысли, ее поступки? Когда же это в ее привычном теле поселилось новое, чуждое содержание – как будто в старый, надежный и смирный автомобиль поставили другой двигатель – с бешеной скоростью, зверским нравом и угрозой безопасности движения?
Ее охватила ярость. Бежать, бежать, что-то делать, усмирить себя. Вернуть себя. Вернуть или не надо?
Она ворвалась в дом, бросила сумку, натянула спортивные штаны и свитер, схватила скучающую в углу удочку, накопала червей и сбежала по тропинке к озеру. Еще не совсем стемнело, но спокойная, тяжелая, как желе, вода была по-осеннему неприветливой и рождала ощущение холода. Лодка, притулившись к мосткам, чуть покачивалась на неподвижной глади и позвякивала цепью. Ирина уселась на сиденье и поплыла к середине озера. Она вспомнила, как любила плавать с Тамарой, вытаскивая из воды кувшинки и лилии на длинных стеблях, наблюдая за мелкой жизнью озерной поверхности: то жучок пробежит, оставляя за собой пузырчатую дорожку, то плеснет мелкая рыбешка или вдруг выскочит, вылетит, как птица, крупный окунь, крутанется в воздухе и в панике улетит обратно, домой. Тамара научила ее грести, они по очереди меняли друг друга, и радостно было потом, после прогулки, чувствовать жизнь усталого тела. Тамара была отчаянной рыбачкой. Один раз Ирина поехала с ней на рыбалку, пришла в ужас от червей, которых требовалось брать руками, и от страшной процедуры освобождения пойманной рыбы от крючка, и отказалась от такого чудовищного занятия.
Но это было раньше. Сейчас же она без всякой брезгливости вытаскивала из консервной банки жирного, испачканного в земле червя, медленно, скрупулезно и как можно глубже нанизывала на крючок его извивающееся тело и широким замахом закидывала удочку в воду. Красная свечка поплавка вздрагивала, замирала и магнитом притягивала нетерпеливый взгляд, а потом чуть покачивалась, приседала, ложилась плашмя на воду и плыла, подергиваясь, чтобы через несколько секунд резко уйти на дно. Тогда Ирина кричала себе: «Подсекай!» – и серебристый окунь, трепеща красными флажками плавников, взмывал вверх и падал на дно лодки. Азарт, азарт! Скорее забросить снова, а если крючок вошел глубоко – рвануть его и вытащить вместе с внутренностями еще живой рыбы, которую ничуть не жалко, потому что надо спешить снова забросить удочку. Не жалко, не тоскливо, не противно наблюдать за бьющейся в лодке полуживой жертвой азарта и ярости.
