– Надо, надо оздоровлять Испанию, – прощупывая его, сказал Фалько.
– Предпочел бы делать это на передовой. А здесь воняет местью и позором.
– Боюсь, это еще самое начало. Если верить радио и газетам, красные бегут и массово сдаются в плен.
– Брехня. Я только что оттуда. Дерутся отчаянно за каждую пядь своей территории.
– Так что же, к Рождеству не кончится? – удивился Фалько.
– Разумеется, нет. Это пропаганда.
– Значит, война будет долгой и кровавой?
– Представьте себе. Лучшая в мире пехота сошлась с лучшей в мире пехотой.
Встретивший визитеров начальник тюрьмы повел их через галерею вдоль длинного ряда окон, освещавших противоположную стену с железной лестницей. Два этажа. Двери камер. Отопления здесь не было, и царил лютый холод. Слышались отдаленные голоса, иногда лязг отпираемых дверей, и шаги отдавались в коридоре со зловещей гулкостью. По дороге начальник рассказал им про человека, ради которого они сюда пришли: член социалистической партии, бывший заместитель начальника тюрьмы в Аликанте, приехал навестить свою семью, остававшуюся в зоне националистов. Пытался бежать в Португалию, но в Бехаре его схватили. Сейчас сидит в камере с еще пятнадцатью заключенными, ждет военно-полевого суда.
– Мать живет в Альба-де-Тормесе. Вдова депутата-социалиста. Разумеется, она под наблюдением… Брат записался в «Фалангу», но мы думаем – для того только, чтобы снять с себя подозрения.
Арестант по имени Паулино Гомес Сильва ждал их в кабинете с серыми стенами, где были только стол, три стула и портрет каудильо на стене. Начальник оставил их наедине с заключенным и закрыл дверь. Гомес Сильва оказался щуплым и худосочным, с близорукими испуганными глазами на остроскулом лице. На нем был грязный и измятый серый костюм, башмаки без шнурков и рубашка без галстука, сильно залащенная на обшлагах. Все трое уселись, и Фабиан Эстевес без дальних слов достал из кармана пальто сложенный вчетверо план и расстелил его на столе:
– Узнаете?
Арестант взглянул и тотчас вскинул к нему удивленный и недоверчивый взгляд:
– Кто вы такие?
– Это неважно. Отвечайте на вопрос. Узнаете, что тут изображено?
Гомес Сильва растерянно заморгал:
– Ну да, конечно. Это тюрьма в Аликанте.
– Опишите все подробно и обозначьте все на плане.
– Я не вижу без очков. А очки разбились, когда меня задерживали.
– Придвиньтесь поближе. Я вам буду говорить.
Тот послушно и точно начал отвечать на вопросы. Главный вход, задний, расстояния, стены, дворы, галереи, камеры. Он говорил, а руки и небритый подбородок с проступившей седой щетиной у него дрожали. Пальцы с отросшими грязными ногтями подцепили сигарету, предложенную Фалько. И на секунду в его глазах измученного животного мелькнула искорка благодарности.
– Давно не курили? – спросил Фалько.
– Три месяца.
– Тяжко, должно быть.
Гомес Сильва быстро глянул на Эстевеса и потом на дверь.
– Не это здесь самое тяжкое.
Фалангист достал записную книжку в клеенчатой обложке, карандаш и пометил в ней ворота, три корпуса, восемь внутренних двориков, часовня, высота стен. Все записал обстоятельно и аккуратно, убористым бисерным почерком, сделал чертежик. Арестант время от времени с немым вопросом в глазах посматривал на Фалько. Тот протянул ему еще одну сигарету.
– Ну, думаю, достаточно, – сказал Эстевес, пряча записную книжку.
– Я вам не нужен больше?
– Нет.
Фалько и фалангист поднялись. Гомес Сильва остался сидеть, переводя растерянный взгляд с одного на другого.
– Мне как-нибудь зачтется это?
– Непременно, – солгал Фалько.
– Я три месяца ожидаю суда. И каждый день боюсь, что однажды меня вытащат из камеры и я исчезну, как другие.
– Не бойтесь. Ваше дело будет разобрано законным порядком. Мы вам гарантируем.
Арестант ухватился за эту надежду. Или хотел ухватиться. Сигарета дрожала у него в пальцах.
– Я симпатизирую Национальному Движению, поверьте! Я признал свои политические ошибки… Мой брат – активный член «Фаланги»…
Покуда Фабиан Эстевес стучал в дверь, Фалько вывернул весь портсигар в руки Гомесу, и тот взглянул с благодарностью. Начальник тюрьмы проводил их обратно до ворот.
– Тут вот какое дело, – сказал ему фалангист на прощание. – По соображениям государственной важности этого арестанта надо бы на какой-то срок изолировать. Пресечь общение с сокамерниками.
– Постараюсь. Но вы же сами видели, какая тут у нас скученность, а дальше будет только хуже.
– Это приказ руководства «Фаланги» и генштаба каудильо. Необходимо сделать так, чтобы этот заключенный не контактировал с другими. Никто не должен знать, о чем мы тут с ним разговаривали.
Начальник тюрьмы в задумчивости сморщил лоб:
– И на какой же срок?
– Четыре недели – самое малое.
Начальник перевел дух:
– А-а, ну в таком случае сложностей не предвижу! Как раз вчера мне переслали документы. Через три дня суд. Исходя из опыта его предшественников, можно предположить, что…
В машине на обратном пути оба молчали. Не говорили ни о том, какая судьба уготована Паулино Гомесу Сильве, ни о чем другом. Сидя сзади – за рулем был юный и ко всему безразличный солдатик в штатском, – Эстевес листал свою записную книжку, а Фалько смотрел в окно. Вышли на улице Толедо и стали напротив друг друга, глаза в глаза, руки в карманах пальто. В отличие от Фалько, Эстевес был без шляпы. У фалангистов их носить было не принято.
– Когда отправляетесь? – спросил Эстевес.
– Завтра.
– По суше?
– Да.
– Перейти границу – дело опасное.
– Не впервой.
– Да, мне говорили.
Эстевес чуть улыбнулся – и сразу словно помолодел. Улыбка у него была грустная, будто слишком много он видел за краткий срок. Меланхолик какой, подумал Фалько, и все у него на лбу написано – и прошлое, и будущее. Такие долго не живут.
– А что еще вам сказали?
– Достаточно. Как, полагаю, и вам обо мне.
– Всегда хорошо знать, с кем сел играть.
Он полез за портсигаром, но спохватился, что там пусто. Фабиан Эстевес смотрел сквозь него, словно вглядывался в какую-то даль. Накануне адмирал рассказал Фалько, что, когда красным удалось ворваться в северное крыло Алькасара и поднять свой флаг над развалинами, Эстевес был одним из пяти добровольцев, которые с одними пистолетами по приставным лестницам и по веревкам сумели взобраться туда и выбить противника.
