Это надо было предвидеть, выругавшись про себя, подумал Фалько. Об этом следовало подумать раньше. Вторая ошибка за ночь. Скверное начало. Под мостом густо пахло экскрементами. Ведь ясно же, часовые давно уже устроили тут отхожее место. Нашел, где прятаться, нечего сказать. Впрочем, что толку теперь сетовать. Один из солдат уже спускался по откосу – слышны были шаги и шорох трущегося об одежду тростника. Стараясь не шуметь, Фалько освободился от мешка и осторожно лег ничком. Несколько раз глубоко вздохнул, насыщая легкие кислородом, и вытащил из кармана нож. Потом, придерживая лезвие, чтобы не щелкнуло открываясь, нажал на кнопку, вделанную в рукоять.
Темный силуэт был уже рядом – солдат стоял против света, голова и плечи обведены каймой смутного лунного сияния. Человек без лица. Вероятно, он распускал пояс, расстегивал штаны, когда Фалько прыгнул на него из темноты. Ощутил на миг запах пота и грязной одежды, земли и ружейного масла, представил себе, как исказилось небритое лицо, когда перед глазами мелькнула черная смертоносная тень. Левой рукой Фалько зажал солдату рот, одновременно нащупывая шею, правой нанес удар, глубоко вонзив клинок сбоку и направив его немного вверх, чтобы мгновенно оборвать любой звук, который могла бы издать жертва. Завершил движение резким поворотом кисти по горизонтали и в тот же миг ощутил предсмертную конвульсию, а вместе с ней заменившее нерожденный крик слабое дуновение из раны, откуда сейчас же толчками стала бить теплая – 36,5 градуса, если, конечно, у солдата не было жара, – кровь, мгновенно залившая рукоять ножа, пальцы и предплечье Фалько до самого локтя.
Крепко обхватив и придерживая тело, чтобы не обрушилось с шумом наземь, он по-прежнему зажимал ладонью рот умирающего, глушил хрипы. Плавно и постепенно опускал его вдоль каменной мостовой опоры – рука часового все еще судорожно дергалась, словно в ней нашли прибежище последние остатки жизни, – потом медленно выпрямился и вновь глубоко вздохнул, дожидаясь, когда уймется сердцебиение. Спустя несколько секунд присел на корточки и тщательно вытер липкие от крови нож и руку об одежду убитого.
– Эй, Лусиано, все в порядке?
– Да, – ответил Фалько, нарочитой хрипотцой маскируя свой голос.
И с ножом в руке полез наверх.
В караулке нашлась бадейка с водой, и он смыл кровь с лица, куртки и клинка. А также более чем кстати – котелок с тушеным кроликом и бутылка вина. Фалько оттащил труп второго солдата вниз и вместе с первым спрятал в зарослях тростника, потом забрал свой вещевой мешок. Впрочем, можно было не слишком опасаться, что убитых обнаружат: фронт проходил совсем близко, и с обеих сторон нередко устраивали ночные рейды, чтобы выявить слабые места в обороне противника. Особенно славились такими делами марокканцы, которые проникали довольно глубоко в тылы республиканцев и резали всех, кто попадется под руку. Получая от этого большое удовольствие. Без сомнения, на их счет отнесут и этих часовых.
Фалько поел неторопливо и с аппетитом, потому что со вчерашнего дня крошки во рту не держал, а взятые с собой полголовки сыра, хлеб и банку сгущенного молока не трогал, оставляя на потом. Взглянул на часы – свои «Патек Филипп» он сменил на другие, дешевые и стальные, – достал карту и компас и при свете бензинового фонаря погрузился в вычисления. Он рассчитывал дойти параллельно шоссе до Гуадикса, откуда все еще ходил поезд узкоколейки Гранада – Мурсия, маршрут которого сильно сократился из-за военных действий. Отойдя подальше от линии фронта, Фалько намеревался идти и по самому шоссе, надеясь, что попутный грузовик или легковая машина подбросят до места назначения. В конце концов, по документам с фотографией и всеми печатями он теперь был Рафаэлем Фриасом Санчесом, капралом артиллерии, и направлялся в свою часть – на зенитную батарею в Картахене.
На горизонте уже светлело, когда Фалько оставил позади караулку и двинулся напрямик через поле. За два часа он отмахал километров десять и вернулся на шоссе. В какой-то момент стали слышны отдаленные орудийные залпы, бухавшие где-то на отрогах сьерры: ее заснеженный хребет величественно высился справа. Немного погодя небо с запада на восток пересекли два биплана, а потом один отделился, снизился и пошел над шоссе. Фалько различил на хвосте черный крест в белом круге – опознавательный знак франкистской авиации – и оценил опасность, однако в чистом поле прятаться было негде. А потому он пошел дальше, напряженный как струна, меж тем как самолет снижался все больше и был все ближе. И через минуту Фалько с отвратительно-непреложным сознанием своей беззащитности увидел его всего метрах в тридцати от себя, затем летчик в кожаном шлеме и очках-консервах посмотрел на него, набрал высоту и пристроился к своему напарнику.
Когда две крошечные точки растаяли на горизонте, Фалько остановился, скинул с плеч вещмешок и расстегнул куртку. Комбинезон промок от пота. Присев на километровый столбик у обочины, Фалько свернул самокрутку, достал спички – элегантный черепаховый портсигар и английские «Плейерс» тоже остались в Саламанке – и, прикуривая, заметил под ногтями узкие грязно-бурые каемки засохшей крови. Он долго выковыривал ее кончиком ножа.
Вагон третьего класса – теперь, впрочем, эти категории были на территории Республики официально упразднены – был почти полон. На ходу он трясся и гремел. В багажных сетках громоздились корзины, баулы, фибровые чемоданы, нависая над головами солдат в пилотках, в синем или в хаки, перетянутых ремнями снаряжения, с винтовками «маузер». Четверо или пятеро играли в карты, остальные курили или спали. Прочую публику составляли женщины в черном и мужчины в мешковатых пиджаках из вельвета или полотна. Кто в кепке, кто в берете. Шляпы ни одной. Поезд шел на северо-восток – позади осталась уже станция Баса – между бурых холмов плоскогорья и пустошей, и в окна, кое-как закрытые картоном взамен выбитых стекол, вместе с холодным неприятным ветром летела угольная пыль от паровоза, время от времени гудевшего в голове состава.
Лоренсо Фалько раздавил каблуком окурок, поднял воротник куртки и попытался поудобней устроиться на жесткой деревянной лавке в надежде поспать. Спокойно покоряясь судьбе и принимая как должное все, что на этом этапе жизни она ему посылала, он вспоминал другие поезда и другие времена, когда при встрече в коридорах спальных вагонов мужчины казались – или на самом деле были – особенно элегантными, а женщины были – или казались – хороши как нигде и никогда. У Фалько в отношении последнего пункта имелся богатый набор образов и впечатлений, похожий на мысленный альбом с фотографиями: обеды в роскошных вагонах-ресторанах по пути в Лиссабон или в Берлин; обитые кожей табуреты в баре «Трэн Блё», еще более изысканном, чем в парижском «Ритце»; столовое серебро на накрытых к ужину столах в Восточном экспрессе, несущем его в номер, откуда на рассвете открывается волшебный вид на стамбульскую Перу… И все это – поезда, пересечения границ, разноязыкие попутчики – перемешивалось у него в памяти с трансатлантическими лайнерами, фешенебельными отелями, создавая полотно опасного и возбуждающего бытия, лишенного всякой обыденности. И поезд, которым он ехал сейчас, и его судьба неопровержимо доказывали, что жизнь отсыпала ему поровну провалов и удач, в места гнусные и опасные приводила столько же, сколько в дорогие и приятные. Ну да, жизнь, та самая жизнь, что когда-нибудь кончится, опротестует его вексель и отсрочки не даст, а скажет: «Тук-тук-тук, сеньор Фалько, настало время платить. Праздник наш завершен». И ради того, чтобы завершение это произошло как можно скорей и безболезненней, Фалько и хранит в стеклянной трубочке с таблетками ампулку цианистого калия, позволяющую сократить путь, если карта не так ляжет. Достаточно положить в рот и раскусить. Хрустнет – а ты уже среди ангелов небесных или где они там обитают. А умирать медленно, когда тебя стругают ломтиками на допросе, в его намерения не входило.
