– Какого хре… – начал тот.
И, сбитый с толку, таращил на него глаза, как видно, еще не до конца проснувшись. Этот оказался худым, чернявым, с темнеющей на подбородке и щеках щетиной. И очень крепким, как убедился Фалько, когда, ударив его по запястью, чтобы выбить револьвер, встретил сопротивление мускулистой руки. Окончательно убедившись, что применить оружие не удастся, Фалько бросил его, освободившейся рукой стукнул противника по затылку, левой продолжая тянуть к себе револьвер, и одновременно головой сильно ударил противника в лицо. Громко хрустнули, ломаясь, кости и хрящи, чернявый, споткнувшись, отлетел назад, стараясь удержать равновесие, меж тем как из свороченного на сторону носа хлынула кровь. Но револьвер он так и не выпустил, и Фалько, подгоняемый отчетливым сознанием того, что, если ствол повернется к нему, шансов у него никаких, предпринял новую атаку. По счастью, залитый кровью противник был слегка оглушен ударом – слегка, но все же достаточно, чтобы сопротивление его ослабло, и, воспользовавшись этим, Фалько носком башмака пнул его в головку бедренной кости, сбил с ног и навалился сверху.
Выстрел грохнул у самого его левого бока, так что Фалько, у которого на миг заложило уши, показалось, что он ранен. Но нет, бок даже не обожгло – только резануло ноздри запахом пороховых газов. Тогда он методично, снизу вверх, принялся бить правым кулаком в лицо, целясь в поврежденный нос противника, так что тот взвыл и в конце концов все-таки выпустил рукоять револьвера. Тогда, стиснув его горло, Фалько достал из кармана нож, нажал кнопку и приставил острие под нижнюю челюсть. Выпученные глаза на залитом кровью лице взглянули на него с ужасом – жертва поняла, что произойдет в следующий миг. Фалько с хрустом всадил клинок, дернул им вверх, и в лицо ему ударила струя крови.
Подолом рубахи убитого он вытер лицо, потом лезвие ножа, закрыл его и снова спрятал в карман. Несколько секунд не шевелился, стараясь собрать силы и вернуть мыслям отчетливую ясность, потом встал над распростертым телом, подобрал пистолет, глушитель отвинтил – револьверный выстрел уничтожил все надежды на скрытность – и тоже убрал в карман. Он стоял спиной к освещенным дверям в спальню, где лежала женщина, и намеренно не оборачивался. Успеется. Теперь надо убедиться, что в доме никого больше нет, и потому он спустился в подвал и огляделся. Ему там совсем не понравилось – более того, напомнило комнату в Аликанте, где его допрашивали красные. Впрочем, подумал он, все допросные мира похожи друг на друга. Он бывал в разных – причем оказывался по обе стороны стола, – и всюду обстановка одинакова: стул, на который сажают арестованного, стол, к которому его привязывают, разного рода инструменты дознания, они же орудия пытки. В этом подвале для разнообразия имелись две мощные лампы, поставленные так, чтобы светить прямо в лицо арестованному и слепить. Голливудские гангстерские фильмы подкидывают недурные идеи. На столе стояла пепельница, забитая старыми окурками, а в углу под портретом каудильо и прибитым к стене красно-золотым полотнищем – грязная и вонючая бадья с блевотиной, при виде которой Фалько вспомнил о Еве и содрогнулся.
Поднявшись на первый этаж, он дошел до выхода и за ноги, оставляя на полу кровавый след, втащил в дом лежавший на пороге труп. И оставил его, даже не заглянув в лицо. Потом закрыл дверь. Во рту у него было так сухо, словно десны, язык и нёбо натерли жесткой мочалкой, и потому он отправился на кухню. Найденную там бутылку коньяка отставил в сторону, а вино, стоявшее рядом с голландским маслом в жестянке и несколькими ломтями хлеба, взял. Наполнил большой стакан, разбавил водой из-под крана и жадно, единым духом, выпил. Потом поднялся на второй этаж. Двое убитых лежали в коридоре: один у самой балюстрады, другой в глубине, возле застекленной двери в спальню. На шее у того, в майке, поблескивала золотая цепочка с ладанкой Сердца Иисусова, а литров пять вытекшей крови стояли под ним лужей и подкапывали на первые ступеньки. В полуоткрытых глазах застыло такое изумление, словно перед тем, как умереть, он подумал, что с ним не может такого быть. Однако случилось. Что касается второго, разглядеть выражение его лица было невозможно, потому что лицо это превратилось в кровавую маску. Фалько спросил себя, все ли они насиловали Еву Ренхель. Потом обошел спальни, заглянул в бумажники убитых – оба оказались агентами полиции безопасности, – а удостоверение одного, более или менее схожего с ним внешне, взял себе. Наперед не угадаешь, понадобится или нет, а есть ведь пропускные пункты и пограничный контроль, где все кошки могут быть серыми. Забрал он и деньги. На прикроватном столике лежала пачка сигарет и зажигалка, а потому он присел на кровать, на мятые простыни убитого им человека, и пять минут неторопливо курил. Ни о чем не думая. Потом уронил на пол окурок, растер его подошвой, поднялся и пошел к главной спальне.
Перерезал веревки, которыми была связана Ева Ренхель, укрыл ее одеялом. Она смотрела на него, не произнося ни слова, и лишь еле слышно застонала, когда ткань коснулась тех мест на груди, где ее прижигали сигаретами. Ева была очень бледна, отчего еще заметней становились кровоподтеки на лице и по всему телу. Прикоснувшись к нему, Фалько обнаружил, что оно холодное и чуть влажное, будто подернуто тонкой пленкой ледяной испарины, сочившейся из каждой поры. Под плотным одеялом Ева дрожала так, словно ее только что вынули из холодной ванны. Нижняя губа была рассечена и покрыта толстой кровавой коркой, веки опухли, под глазами лежали лиловые круги. Вся она пропахла мочой и грязью. Короткие белокурые волосы слиплись от холодного пота, отчего она казалась совсем юной и беззащитной.
– Засиживаться нам тут не стоит, – сказал Фалько.
Она взглянула на него так, словно с трудом понимала смысл его слов. Потом опустила веки, как бы в знак согласия. Фалько, немного подумав, спустился на кухню и вернулся с коньяком, вином и маслом. Потом присел на край матраса и осторожно влил ей в рот несколько капель коньяку. Ева мотнула было головой, но он настойчиво заставил ее выпить: она сделала глоток и застонала от боли в разбитой губе. Тогда Фалько немного отдернул одеяло и промыл ей ссадины смесью вина с коньяком, протер шею и плечи, смазал маслом ожоги на груди. Все это время она не сводила с него глаз.
– Поздновато ты… – с трудом проговорила она. Голос был слабый и хриплый. Вероятно, много кричала в последние часы, понял Фалько.
– Это было не предусмотрено.
– Да уж… не предусмотрено.
Фалько огляделся. Вещи Евы кучкой валялись на полу. Он наклонился и подобрал.
– Идти сможешь?
– Не знаю.
– Надо попробовать.
Он снял одеяло и принялся очень осторожно одевать Еву. На лице, на животе и на бедрах синели кровоподтеки, на лобке виднелась засохшая кровь. Одежда была грязная, мятая, блузка порвана, чулки вообще не годились, но выбирать не приходилось. Еву привезли сюда из Женской секции, взяли в чем была. Не позволили захватить даже пальто. Он приподнял ее, чтобы надеть рубашку и юбку. Иногда Ева глухо, тихо, сдержанно постанывала.
– Скольких ты убил? – вдруг спросила она.
– Троих.
