– Куда посылали, там и воевал, – резко ответил Трегуб. – А биография вам моя не нужна. Достаточно, что я с вашими личными делами знаком.
Нас разбили на отделения, и первые три дня мы занимались хозяйственными работами. Прибывали новые люди, и вскоре взвод насчитывал уже человек восемьдесят – считай, рота.
Разные люди и за самые разные проступки пополняли наш взвод. Многих губило пьянство. Люди снимали напряжение спиртом, самогоном, всем, что удавалось найти. Помню бойца, который спьяну изнасиловал женщину в одном из хуторов, его приговорили к расстрелу. Смертную казнь заменили в последний момент на три месяца штрафной роты.
Несколько человек попали в штрафники за дезертирство. Вспоминая лобовые атаки на немецкие пулеметы, когда бойцы гибли десятками и сотнями, я понимал состояние людей, которые не выдерживали и убегали куда глаза глядят. Присуждали к штрафной роте и за воровство, которое, не в обиду нашей славной армии, процветало довольно пышно. Особенно среди тыловиков.
К нам попал бывший майор из руководства стрелкового полка, который списывал продукты за счет «мертвых душ» (погибших бойцов). Он устроил себе сытную, комфортную жизнь, имел женщин, которых просто покупал в ту голодную зиму. Майор пытался скрыть, за что он угодил в штрафную роту, но разве это скроешь? Каждый из нас сталкивался с интендантами, воровавшими из солдатского котла, – мы презирали таких людей.
Лейтенант Валентин Дейнека воевал в пехоте едва не с первых дней войны. Заметив, как брезгливо морщится бывший майор, хлебая жидкий перловый суп, громко заметил, глядя на него в упор:
– Что, не привык к нашей пище? Тушенку да сало жрал, пока мы конину дохлую варили. Ничего, понюхаешь еще, суп неплохой, так что не морщись, герой тыла.
Майор промолчал. Достаточно обронить слово, и на него обрушатся остальные бойцы.
И наконец, упомяну про освобожденных из тюрем и лагерей. Во взводе к концу формирования их насчитывалось человек двенадцать. Вроде немного, если учесть, что во взводе было 90 человек личного состава. Но эти люди вели себя самоуверенно, порой нагло. Не все, конечно. Из этих двенадцати-тринадцати человек половина были так называемые «мужики». Люди, угодившие в лагерь за кражу зерна, пьяные драки, воровство на предприятиях и так далее.
Но другая часть, по моему мнению, была из породы настоящих уголовников. Некоторые ни дня в своей жизни не работали, презирали колхозников и «работяг» и, судя по их настроению, воевать не собирались.
Не знаю, чем руководствовался суд, когда отправил на фронт рецидивиста Самараева. Было ему лет под сорок, имел он штук пять судимостей. Высокого роста, с широкими мясистыми плечами и шрамами на лице, он считался паханом. На рожон не лез, но внушал невольное опасение даже сержантам, командирам отделений.
Два его ближайших приятеля по кличке Шмон и Филин, тоже имевшие по несколько судимостей, зажали остальных осужденных, создали, по существу, шайку. Отбирали одежду получше у тех, кто послабее, воровали на кухне и чувствовали себя хозяевами.
Они не скрывали, что под пули лезть не намерены, собирались отсидеться до весны за спинами других, а потом «слинять» в теплые края. До нашего начальства их фокусы не доходили. Дело в том, что в штрафной роте не было принято «стучать» друг на друга. Да и опыта у наших командиров было не так много.
Уголовники, несмотря на свою развязность, знали, кого можно прижать, а с кем лучше не связываться. Они держали нейтралитет с нашей небольшой группой: танкистом Ютовым, Валентином Дейнекой, Аркадием Раскиным, со мной. Не трогали и Зиновия Оськина, хотя поддевали его:
– Ну, что, печник, готов кровью вину искупить?
У Зиновия, несмотря на молодой возраст (24 года), было уже трое детей, причем последний ребенок родился, когда он был уже в армии.
Когда не стало хватать сержантов, меня и Дейнеку вызвал командир штрафной роты Олейников и предложил возглавить в нашем первом взводе два отделения. Мы согласились. Нам присвоили сержантские звания, и мы включились в подготовку к будущим боевым действиям.
Взводный Трегуб не преминул съязвить по моему адресу:
– Был комбатом, а вырос до командира отделения. Если выживешь, взводом командовать будешь.
Я посмотрел на него и спросил:
– Тебе в голову не приходило, что нам вместе в бой идти?
– Угрожаешь? – набычился Трегуб.
– Я в сержанты не рвался. Если боишься меня, обратись к Олейникову, снова разжалуйте в рядовые.
– Запомни, я никого и ничего не боюсь, – высокопарно произнес лейтенант.
В общем, поговорили – как меду напились.
Последствием этого стал вызов меня к капитану-особисту.
– Что, угрожаешь командиру штрафного взвода?
Сказано было с долей усмешки. Капитан неплохо разбирался в людях и сообщение Трегуба всерьез не воспринял.
– Никому я не угрожаю, – устало возразил я. – Быстрее бы все кончилось.
– Думаю, что через несколько дней вас перебросят на передовую. Как считаешь, комбат, рота готова к боям?
– Вам виднее, товарищ капитан. У меня права нет иметь свое мнение, да и не комбат я, а всего лишь сержант переменного состава.
– А Олейников на таких, как ты и Дейнека, рассчитывает. Надеется на вашу помощь.
Капитан-особист не входил в штат штрафной роты, но появлялся довольно часто. Видимо, он нес какую-то ответственность за нас. В то время штрафные роты только начинали действовать. Никто не мог предугадать, насколько успешно мы выполним порученное задание.
К особисту я испытывал больше доверия, чем к своему командиру взвода. Но говорить откровенно с человеком, которого я толком не знал, я не решался. Уголовники, подвыпив, не раз высказывали, что в бою легко получить пулю с любой стороны. Тем самым они намекали сержантам, что с ними связываться опасно. И сержанты понимали – это не пустые угрозы. Особенно когда командир взвода численностью 90 человек не пользуется авторитетом.
Олейникова уголовная шушера побаивалась. Но у него под началом было три с половиной сотни людей. Капитан не мог уследить за обстановкой внутри взводов, а я считал, что она нездоровая. По крайней мере, в нашем первом взводе.
– Ну, иди, Гладков, – наконец отпустил меня особист. – И следи за языком.
«А тебе к людям бы надо получше присмотреться», – едва не вырвалось у меня.
В последующие два-три дня в роте шла подготовка к переброске на передовую. Кое-кому заменили обувь, шинели. Но валенки, несмотря на морозы, не выдавали. Люди получали ботинки на два-три размера больше, теплые портянки.
– Сидеть на одном месте не придется, – приговаривал подвыпивший старшина. – Не успеете замерзнуть.
– Еще теплыми закопают, – смеялся уголовник Филин, тоже хвативший спиртного. – Эй, старшина, дай-ка мне еще пару фланелевых портянок.
