Через три дня генерал Дуайт Эйзенхауэр был назначен командующим американскими войсками на европейском театре военных действий и высшим военным руководителем объединенных сил союзников. Но он понимал, что руководитель подготовки сил вторжения не обязательно будет его осуществлять. И он, и многие другие деятели как в военном, так и в политическом истеблишменте считали, что командовать операцией «Раундап» будет сам Маршалл.
Пока же Дуайту предстояло занять самый ответственный в его тогдашней карьере пост. Адмирал Кинг, который до этого относился к нему весьма прохладно, пообещал полную поддержку военно-морских сил в «этом уникальном предприятии по созданию подлинно единого военного командования всеми тремя службами»
(армией, авиацией и флотом). Кинг, со свойственным ему апломбом, которому не помешал крутой поворот в оценках, добавил, что рассматривает генерала в качестве главнокомандующего всеми военно-морскими силами акватории, подвластной Великобритании, и просит его немедленно сообщить, если кто-либо из высших британских военно-морских офицеров поставит это под сомнение.
Накануне вылета в Великобританию в совершенно новом качестве — одного из людей, которые несли теперь ответственность за судьбы мира, — Дуайта ожидало приятное событие: Джон получил двухдневный отпуск, чтобы проводить отца. Мейми рассказывала, что на прощание сын обнял мать, пожал руку отцу и строевым шагом направился к выходу из дома, затем повернулся так, как учили на занятиях, и отсалютовал отцу. Единственный раз за последние месяцы Мейми не сдержала слез. Любящие члены семьи больше не собирались все вместе до окончания войны
.
Возвратившись в Лондон 24 июня, Дуайт полагал, что будет находиться в Великобритании длительное время — до высадки во Франции. Правда, он всё еще думал, что командовать высадкой будет Д. Маршалл, но надеялся занять место одного из ближайших помощников главнокомандующего. Судьба, однако, распорядилась иначе: он пробыл в Лондоне всего несколько месяцев, чтобы затем отправиться командовать совершенно другим фронтом.
Но в эти месяцы ему пришлось привыкать к новой роли не просто так называемого ви-ай-пи (very important person — персона очень высокого положения) — таких были тысячи, — а принадлежащего к крайне узкому кругу в несколько десятков человек, которые действительно решали судьбы мира. Таковым он останется почти на 20 лет — до января 1961 года, когда распростится с президентским креслом.
В новом качестве Эйзенхауэру сразу пришлось столкнуться с британскими и американскими журналистами, стремившимися проникнуть как можно глубже в тайники государственных решений и военных действий, но в то же время гнавшимися за сенсацией, пикантными подробностями и т. п. К нему неизменно были прикованы внимание и симпатии аккредитованных журналистов. Корреспонденты не раз описывали внешний вид 52-летнего генерала, выглядевшего значительно моложе, так как он в полной мере сохранял физическую форму, стоял и ходил с высоко поднятой головой. Обращали внимание, что генерал внимательно вглядывался в собеседников; его голубые глаза внезапно темнели в минуты гнева, тогда как голос оставался спокойным и размеренным. Писали о его неформальном и дружеском обращении с журналистами, об употреблении простонародных выражений, иногда на грани приличия, об умении ответить на вопросы так, чтобы не раскрыть военную тайну, но в то же время никогда прямо не обманывать прессу.
Журналистам нравилась и его манера одеваться — иногда он встречался с ними в полной военной форме, но при неформальном общении чаще всего был одет в белую рубашку с темным галстуком, завязанным аккуратнейшим образом, и темный костюм. (Этот вопрос он неизменно обсуждал не только со своими официальными помощниками, но и с Кей, которая была переведена в штаб командующего в качестве одного из секретарей, иногда исполняла прежние функции водителя и стала интимной подругой генерала.)
Наконец, журналистов привлекало, что Айк (теперь его так неформально подчас называли и в прессе) почти всегда выглядит бодрым, подтянутым, оптимистичным. Он жестикулировал, но сдержанно. Весь его облик свидетельствовал об уверенности в победе, хотя на самом деле нередко было не так: командующий держал в голове множество сложных проблем, и бывали случаи, когда после бодрого поведения на пресс-конференции он глубокой ночью записывал в дневник противоположные мысли. Если окружающий мир в определенном смысле представляет собой театр, то он был не просто актером, а исполнителем одной из главных ролей.
И всё же С. Амброз, называя Эйзенхауэра «гением не только в том смысле, как он вел себя с репортерами, но также и относительно содержания того, что он говорил»
, явно преувеличивает. Бывало, Дуайт ссорился с журналистами, вел себя капризно, иногда переигрывал, называя себя «простым деревенским парнем», а всяких начальников — «большими шишками». Как-то, чтобы не отвечать на вопрос, он заявил, что «эта проблема слишком сложна для бессловесного кролика, подобного мне»
. Здесь Эйзенхауэр явно выходил за пределы допустимого. Наиболее опытные журналисты это понимали, но прощали генералу промахи, считая, что их искупают другие качества; представителям же массовой и особенно «желтой» прессы такие эскапады нравились, впечатляли и их читателей — туповатых средних американцев: высокий армейский начальник был вроде бы из их среды.
Созданию образа Эйзенхауэра как полководца без страха и упрека способствовал его брат Милтон, с 1942 года являвшийся заместителем руководителя управления военной информации и фактическим шефом всей армии американских журналистов, освещавших ход войны
.
Эйзенхауэру не понравилось, что в Лондоне ему в качестве резиденции был предоставлен роскошный отель «Кларидж». Показной шик — золоченые двери, розовые обои и т. п. — он считал не то чтобы грубой поделкой (он не претендовал на утонченный художественный вкус), но просто неудобным для работы и размышлений. Он жаловался, что апартаменты напоминают похоронную контору
.
С большим трудом удалось убедить гостеприимных хозяев, что гостю необходима тихая, спокойная, простая обстановка подальше от любопытных взоров и нежелательного общения.
Вскоре он поселился в городке Кингстон (графство Суррей) в сорока минутах езды на машине от центра Лондона (ныне это место находится в пределах лондонской городской черты). Небольшой особняк почему-то назывался Телеграфный коттедж (ни один автор, писавший об Эйзенхауэре, не смог выяснить происхождение этого названия). С одной стороны, почти рядом был берег Темзы, с другой — можно было зайти вглубь полудикого парка Буши, второго по размерам королевского парка Лондона. Рядом с домом была площадка для гольфа, так что изредка Айк мог позволить себе вспомнить любимую игру. Местожительство Эйзенхауэра держалось в настолько глубокой тайне, что о нем не прознали даже вездесущие репортеры.
Из американских генералов только Омар Брэдли, один из ближайших помощников и друг Эйзенхауэра, имел право посещать его «по месту жительства». В Телеграфном коттедже жили также Кей Саммерсби и ординарец генерала Гарри Батчер, а также обслуживающий персонал, не имевший права покидать это место.
После войны десятки мемуаристов называли себя посетителями Телеграфного коттеджа. Правда же состояла в том, что, имея загородную резиденцию, генерал проводил там лишь несколько часов в сутки, будучи по горло занят сложнейшими стратегическими, оперативными, логистическими, снабженческими, финансовыми, дипломатическими и прочими вопросами, связанными с подготовкой высадки на континенте. Развернулась кампания по убеждению военнослужащих тратить часть денежного довольствия на покупку американских военных платежных обязательств (выплаты по ним намечались после войны). Командующий настаивал, чтобы солдат приучали к реальным трудностям военного времени, ибо, как он имел возможность убедиться, в воинских частях нередко возникало недовольство по пустячным поводам (например, из-за того, что пища недостаточно подогрета). Он считал необходимыми интенсивные тренировки солдат в условиях, подобных боевым, и укрепление дисциплины, воспитание их в духе уважения к союзникам, равнозначного уважению к своей стране.
