Однако самым важным из рассказов, написанных в 1921 г., для творчества Лавкрафта оказался «Изгой», на долгие годы ставший наиболее известным его произведением. Главный герой рассказа всю жизнь обитает в некоем древнем замке, не видя других людей, в странном сумрачном мире. Однажды он решается подняться на высокую башню замка, чтобы осмотреть окрестности. На вершине рассказчик находит люк, но вместо того, чтобы оказаться на крыше, рассказчик попадет в подземное помещение. Выйдя оттуда, он видит другой мир, где замечает стоящий неподалеку замок, чем-то напоминающий его собственный. Оттуда доносятся звуки веселого празднества. Герой идет к замку, но едва входит в пиршественную залу, как видит, что беспечные гуляки впадают в ужас от некоего ужасного существа, явившегося к ним. Рассказчик замечает какого-то монстра, стоящего перед ним, и понимает, что тот испугал обитателей замка.
«Я не в силах даже приблизительно описать, как выглядело это страшилище, сочетавшее в себе все, что нечисто, скверно, мерзко, непотребно, аморально и анормально. Это было какое-то дьявольское воплощение упадка, запустения и тлена; гниющий и разлагающийся символ того, что милосердная земля обычно скрывает от людских глаз. Видит Бог, это было нечто не от мира сего — во всяком случае, теперь уже не от мира сего — и тем не менее, к ужасу своему, я углядел в его изъеденных и обнажившихся до костей контурах отталкивающую и вызывающую карикатуру на человеческий облик, а в тех лохмотьях, что служили ему одеянием, — некий отдаленный намек на знатность, отчего мой ужас только усилился»
[115]. Герой пытается бежать, но оступается, после чего раскрывает страшную истину.
Впрочем, прежде, чем открыть эту истину читателям, Лавкрафт в очередной раз неожиданно и нелогично облегчает участь своего персонажа, вводя почти сказочный и откровенно дансенианский момент в повествование: «Отныне я разъезжаю верхом на ночном ветре в компании с насмешливыми и дружелюбными вампирами, а когда наступает день, мы резвимся в катакомбах Нефрен-Ка, что находится в неведомой и недоступной долине Хадот возле Нила. Я знаю, что свет — не для меня, не считая света, струимого луной на каменные гробницы Неба; не для меня и веселье, не считая веселья безымянных пиров Нитокрис под Большой пирамидой»
[116]. Но даже после этого герой не может забыть правду, открывшуюся перед ним в замке: «Ибо, несмотря на успокоение, принесенное мне забвением, я никогда не забываю о том, что я — изгой, странник в этом столетии и чужак для всех, кто пока еще жив. Мне это стало ясно — навеки — с тех пор, как я потянул руку чудовищу в огромной позолоченной раме; протянул руку и коснулся холодной и гладкой поверхности зеркала»
[117].
Практически с момента публикации «Изгоя» воспринимали как духовный автопортрет Лавкрафта, и определенные основания для этого действительно есть. Но, боюсь, на читателей, именно так понявших текст, больше всего повлияло его название. Заголовок рассказа, который на русский можно прямолинейно и дословно перевести как «Аутсайдер», вроде бы точно указывает на судьбу Лавкрафта, демонстративно презиравшего окружающий мир. Любят приводить и прямые цитаты из текста, якобы намекающие на принципиальное одиночество и самоизгнание из жизни, говорящие о персонаже, оказавшемся «обманутым и обескураженным, опустошенным и сломленным»
[118]. Однако те же интерпретаторы, которые акцентируют внимание на бесспорном одиночестве героя рассказа, забывают о его условном «хеппи-энде». Так и Лавкрафт сумел провести жизнь, общаясь с близкими друзьями, может быть, и вдали от солнечного света славы, но уж точно и не в мрачной ночи полного забвения.
Сам Лавкрафт позднее относился к рассказу со скепсисом, считая его напыщенным, многословным и невнятным, а также слишком похожим на работы Э. По. Сходство действительно присутствует, и все же текст «Изгоя» вполне самостоятелен и оригинален. Поздний Лавкрафт всегда был слишком пристрастен к себе раннему, а правы в данном случае скорее читатели, упорно считавшие «Изгоя» одним из лучших текстов мастера. Даже в 40-х гг. XX в. в ходе одного из массовых опросов американских любителей фантастики, от которых требовалось назвать «самое выдающееся произведение современной фантастической литературы», рассказ занял уверенное второе место, уступив лишь роману «Слэн» А.Е. Ван-Вогта.
«Изгой» должен был выйти в любительском журнале «Реклюз» У.П. Кука, но Лавкрафт отказался от публикации. В итоге текст появился лишь на страницах журнала «Уиерд Тейлз» в апреле 1926 г.
Однако судьба, всегда любившая нанести Лавкрафту неожиданный удар и внезапно сбить со взятого темпа, легко прервала период бурной прозаической активности. Произошло событие, к которому и Лавкрафт, и его друзья, и его родственники готовились давно, но которое все равно оказалось неожиданностью, — 24 мая 1921 г. скончалась Сара Сюзен Филлипс Лавкрафт.
Она умерла в больнице Батлера, перенеся неудачную операцию на желчном пузыре. Непосредственной причиной смерти был определен холецистит — воспаление желчного пузыря и протоков.
Смерть матери на время раздавила Лавкрафта — он вновь с трудом мог выполнять даже простейшие бытовые дела, не говоря уже о сочинительстве. И все же постепенное угасание Сюзен на протяжении двух лет смогло психологически подготовить Лавкрафта к случившемуся — затяжного нервного срыва, сопровождающегося полным параличом духовных сил, в этот раз не произошло. Говард Филлипс стал взрослее, серьезнее и сильнее, а потому и с последствиями ухода матери справился быстрее и легче. И все-таки ее смерть была для него серьезным ударом — ведь в то время он считал, что Сара Сюзен была единственным человеком, который его до конца понимал.
СОРАТНИКИ И ПРЕДШЕСТВЕННИКИ
Лорд Дансени
Можно сказать, что этот автор был реальным воплощением мечты Лавкрафта о судьбе идеального писателя, для которого литературная работа является не изматывающим трудом для добывания денег, а остается лишь хобби и легким развлечением, достойным попутным занятием для настоящего аристократа. Лавкрафт так охарактеризовал его творчество в эссе «Сверхъестественный ужас в литературе»: «Его точка зрения по-настоящему космическая, даже если сравнивать его произведения с литературными произведениями не только настоящего, но и прошлого. Он, так же как По, чуток к драматическому элементу прозы и понимает важность отдельных слов и деталей, но гораздо лучше экипирован с точки зрения риторики, ибо сумел выработать простой лирический стиль на основе Библии короля Иакова и с поразительной убедительностью вложил свою лепту чуть ли не во все европейские мифы и легенды, творя сложный, или эклектичный, фантастический цикл, в котором на равных, не ущемляя друг друга, в идеальной гармонии соединены европейская палитра, эллинистическая форма, тевтонская мрачность и кельтская тоска»
[119].
