Потемкин дал еврею тысячу рублей, приказав, чтобы тот поменял их на фальшивые и привез их ему в местечко Дубровну неподалеку от Шклова. Из Дубровны Потемкин послал за отцом Энгельгардта, местным губернатором. «Видишь, Николай Богданович, у тебя в губернии делают фальшивые ассигнации, а ты и не знаешь? — сказал он. — Как скоро я проеду Могилев, то ту же минуту поручи уголовной палаты председателю Малееву произвести следствие, не щадя ни самого Зорича, ежели будет в подозрении; я для того не хочу, чтобы ты сам следовал, чтобы в изыскании вины Зорича и его друзей-плутов не был употреблен Энгельгардт, мой родственник»
[945].
Потемкин понимал, что его обвинят в личном недоброжелательстве к Зоричу. Следствие вскрыло причастность к афере Зановичей бывшего фаворита, которому они обещали помочь выпутаться из долгов. Сами хитрецы, как оказалось, давно находились в розыске в Венеции и Париже, поскольку, путешествуя по Европе, «везде находили простачков» и разными способами выманивали у них деньги. Зановичи были арестованы и препровождены в крепость «Балтийский порт». Семену же Гавриловичу удалось оправдаться в личном разговоре с Екатериной. Скорее всего, императрица не поверила в его невиновность, но уголовное преследование прежнего любовника косвенным образом бросало на нее тень, поэтому дело предпочли замять. «Можно сказать, две души имел, — отозвалась о нем Екатерина. — Любил доброе, но делал худое, был храбр в деле с неприятелем, но лично трус»
[946].
Зорича сменил Иван Николаевич Римский-Корсаков, также адъютант Потемкина. История его удаления еще ярче рисует характер отношений в семейном треугольнике: Екатерина, светлейший князь и очередной фаворит. Императрица именовала Корсакова «Пирром, царем Эпирским», подчеркивая античную красоту любимца. Называла его «милым дитятей» и «лучшим Божеским сотворением». Но в 1778 году он неожиданно впал в немилость. При дворе дело объясняли тем, что Корсаков изменил Екатерине с графиней П. А. Брюс. В личной записке бывшему фавориту императрица дает другую версию событий. Оказывается, очаровательный Пирр сблизился с недоброжелателями Потемкина и назвал князя «общим врагом». «Общим врагом»! Этого было достаточно, чтобы самоуверенный мальчик, как ядро из пушки, вылетел из покоев Зимнего дворца и, не оглядываясь, мчался до самой Москвы.
«Ответ мой Корсакову, который назвал князя Потемкина общим врагом, — писала императрица. — …Буде бы в обществе или в людях справедливость и благодарность за добродеяние превосходили властолюбие и иные страсти, то бы давно доказано было, что никто вообще друзьям и недругом и бесчисленному множеству людей [не] делал более же неисчислимое добро, начав сей счет с первейших людей и даже до малых. Вреда же или несчастья [не] нанес ни единой твари, ниже явным своим врагам; напротиву того, во всех случаях первым их предстателем часто весьма оказался. Но как людским страстям упор нередко бывает, для того общим врагом наречен. Доказательство вышеписаному нетрудно сыскать; трудно будет именовать, кому делал несчастье. Кому же делал добро, в случае потребном подам реестр тех одних, кого упомню»
[947].
Потемкин именно потому и был ценен для Екатерины, что умел давать «упор», то есть отпор «людским страстям», в частности «властолюбию», кипевшему вокруг трона. Любовника выставили из дома за попытку конфронтации с мужем. Этот урок должны были усвоить и другие кандидаты на пост фаворита.
Со следующим «случайным вельможей», можно сказать, повезло и императрице, и ее фактическому соправителю. Александр Дмитриевич Ланской был мягок, добр и нарочито не вмешивался в государственные дела. Он на 19 лет был моложе Екатерины, однако современники единодушны, отмечая искреннее чувство, которое Ланской питал к государыне. Он происходил из-под Смоленска, пользовался покровительством Потемкина, некоторое время был его адъютантом, а в 1779 году стал новым фаворитом. «Ланской молод, хорошо сложен и, говорят, человек очень покладистый, — доносил о нем Гаррис. — Это событие усилило власть Потемкина»
[948]. Фон Герц сообщал, что новый фаворит — «добрый малый, приятен, скромен, любит заниматься немецким языком и выслушивать за это похвалы»
[949]. Лишь двое мемуаристов были не расположены к Александру Дмитриевичу. М. М. Щербатов писал: «Каждый любовник… каким-нибудь пороком за взятые миллионы одолжил Россию… Ланской жестокосердие поставил быть в чести»
[950]. Впрочем, памфлетист не приводит примеров жестокости Александра Дмитриевича.
Княгиня Дашкова куда говорливее. Мы уже упоминали о ее споре с Ланским по поводу «Санкт-Петербургских ведомостей». В праведном гневе княгиня произнесла тогда «пророческие слова»: «Лицо, во всех своих поступках движимое только честностью… нередко переживает те снежные или водяные пузыри, которые лопаются на его глазах… Через год, летом, Ланской умер и в буквальном смысле слова лопнул: у него лопнул живот»
[951]. Весьма прискорбный факт, по поводу которого княгиня в «Записках» испытывает почти торжество. Что же случилось?
Со времени начала фавора прошло более четырех лет, а «случай» Ланского и не думал клониться к закату. Однако в 1784 году молодой человек подхватил скарлатину, осложнившуюся грудной жабой, и буквально угас на глазах. Екатерина была безутешна. В записках его лечащего врача Вейкарта сказано, будто бы больной истощил свои силы приемом возбуждающих средств, вроде шпанской мушки. Но даже историк-популяризатор Валишеский подозревал, что Вейкарт обижен на Ланского за то, что тот предпочел ему русского врача Соболевского
[952]. К несчастью, услуги последнего не помогли. 25 июня Александр Дмитриевич скончался.
Императрица была потрясена случившимся. Она-то думала, что наконец нашла тихую гавань, что подле нее человек, рядом с которым она сможет спокойно стареть. Ей было пятьдесят пять — не время для новых привязанностей. Екатерина на два с половиной месяца затворилась в своих покоях и почти никого не принимала. Из добровольного заточения она писала Гримму: «Я, наслаждавшаяся таким большим личным счастьем, теперь лишилась его. Утопаю в слезах… Вот уже три месяца, как я не могу утешиться после моей невознаградимой утраты. Единственная перемена к лучшему состоит в том, что я начинаю привыкать к человеческим лицам, но сердце также истекает кровью, как и в первую минуту»
[953].
