История хороша всем, за исключением одной детали. Мемуары писались во Франции и предназначались в первую очередь для французского читателя. А в России тоже самое слово в слово рассказывали о Кирилле Григорьевиче Разумовском, который напомнил Потемкину о светских приличиях, одевшись в затрапезу у себя на званом обеде
[1001]. Вероятно, следует отдать предпочтение русской версии, поскольку она бытовала в Петербурге. Услышав этот анекдот, Сегюр сделал себя его участником.
В силу высокого положения Потемкин как магнит притягивал самых разных людей. Среди них встречалось немало льстецов и нечистых на руку воротил, старавшихся использовать князя в своих целях. Вхожие в его дом генералы и царедворцы нередко разыгрывали из себя важных особ, близких с самим хозяином. Григорий Александрович этого не терпел. Один из анекдотов повествует, будто некто Б. часто бывал у Потемкина, «садился за стол прежде других и первым брал карту, когда князю угодно было играть». Светлейший забавлялся его разговорами. «Б. по глупости своей счел то за особливое дружество со стороны князя, гордился тем, хвастал и начал некоторым обещать свое покровительство». Последнее не могло быть терпимо, и Потемкин задумал продемонстрировать гостям, что Б. в его доме не более чем шут. Он назначил у себя приятельскую вечеринку, Б. явился первым. «Как жарко! — сказал князь, — поедем купаться». Б. обрадовался приглашению. В компании двух адъютантов они отправились в Летний сад, где Потемкин в халате вошел в бассейн, а заупрямившегося Б., шутя, втащили в воду в мундире и макали до тех пор, пока не смыли накладку на лысине. Потом, мокрого, его привезли обратно, усадили играть с князем в карты и принудили танцевать…
Жестокая выходка. Барская по своей сути. Однако у Потемкина было одно оправдание. Кто-то от его имени позволял себе обещать покровительство. На подобных посулах делались состояния и проворачивались политические аферы. Князь должен был поставить наглеца на место. Причем сделать это как можно нагляднее — в назидание другим. Что и произошло.
Благодаря широте общения в круг знакомых Потемкина попадали самые необычные люди. Любопытна история старообрядца Ветошкина, рассказанная Н. К. Загряжской. Он был приказчиком на барках, перевозивших из Торжка зерно и крупы. «Однажды он является к митрополиту и просит его объяснить ему догматы православия. Митрополит отвечал ему, что для того нужно быть ученым, знать по-гречески, по-еврейски и бог весть еще что. Ветошкин уходит от него и через два года является опять». За это время приказчик успел выучить несколько древних языков, узнать догматы и перейти в православие. Как-то во время своих торговых дел ему удалось познакомиться с Потемкиным. Сидя с Ветошкиным за одним столом в доме князя, Загряжская спросила, как ему удалось добиться учености. «Сначала было трудно, — отвечал он, — а потом все легче да легче. Книги доставляли мне добрые люди, граф Николай Иванович (Салтыков. — О. Е.) да князь Григорий Александрович». По описанию Загряжской, Ветошкин был тщедушный мужичок лет тридцати пяти, тихий и скромный. Потемкин много беседовал с необычным приказчиком, у них были общие интересы — богословие и история церкви. «Наконец, князь так полюбил Ветошкина, что не мог с ним расстаться. Он взял его с собою в Молдавию, где Ветошкин занемог тамошней лихорадкой и умер почти в одно время с князем»
[1002]. Странная дружба первого вельможи и незаметного торговца из Торжка, даже смерть накрыла их своим покрывалом одновременно, не пожелав разлучать собеседников.
Для нас важно отметить, что Потемкин не чванился высоким положением. Скромный ранг другого человека не был в его глазах препятствием для дружбы. Решающее значение имели личные качества, сродство душ, взаимное притяжение умов. Все это — черты натуры крупной, способной перешагнуть через условности своего времени. Становится ясно, что высокомерие Потемкина было своего рода защитной маской. Оно бросалось в глаза и заставляло чрезмерно навязчивых или чрезмерно критически настроенных по отношению к нему людей держать дистанцию, предостерегало их против открытых выпадов в адрес светлейшего.
Передавали немало случаев, когда князь оказывал деятельную помощь людям совсем ему незнакомым, а сам оставался в тени. Некоторым из них он назначал пансионы. Так случилось с деревенским дворянином-погорельцем, случайно встреченным Потемкиным в пути, и с офицером, отцом восьмерых детей, «отставленным за тяжелую рану» без содержания. Оба они получали по 600 рублей ежегодно «по самую кончину князя, не ведая, от кого сия милость приходит»
[1003].
На чем же основаны рассказы о пренебрежительном отношении Григория Александровича к людям? На показном, демонстративном высокомерии, которым князь отгораживался от всех, являясь в свете. Французский волонтер А. Ф. Ланжерон описывал свое впечатление от первых встреч с Потемкиным в 1790 году: «Князь вышел из кабинета. Все бросились ему навстречу, но он прошел через густую толпу, показывая вид, что никого не замечает… Все хранили перед ним глубокое молчание».
Однако тот же Ланжерон признавал, что Потемкин, когда хотел, мог быть очень обаятельным собеседником. «В Яссах я в нем встретил султана веселого и приветливого, готового обращаться чрезвычайно любезно со всеми и пользовавшегося своим положением лишь для того, чтоб обнаружить всю прелесть своей остроумной беседы… Мне редко случалось бывать по вечерам в столь приятном обществе. Нас было около десяти — двенадцати человек, которые допускались к нему без церемонии, и обыкновенно мы оставались у него с восьми часов вечера до трех или четырех часов утра. Он с нами беседовал вопреки своему обыкновению совсем фамильярно, сообщал нам разные случаи из своей карьеры и даже описывал без всякой сдержанности свой нрав, пылкий по природе и несколько смягченный по расчету»
[1004].
А вот служившие у Потемкина русские сотрудники отмечали, что он не выносил фамильярности и панибратства, на которых так настаивают иностранные мемуаристы. По словам Л. И. Сичкарева, князь был весьма требователен, в его доме и ставке царил дух подчеркнутого уважения чина к чину и пресекалась любая вольность, расхлябанность и неповиновение. «Никто, даже из самых старших генералов, не отваживался никогда входить без докладу и нередко ожидал долгое время, пока освободится князь… В присутствии его было наблюдаемо отличнейшее почтение. И никогда, доколе он сам кого-нибудь об чем-либо не спросит или не начнет сам говорить, никто не осмеливался и слова произнесть».
Чем же объяснить такие противоречия в высказываниях очевидцев? Перед нами словно два разных человека. Один ленивый, несведущий, целый день валяющийся на диване и грызущий ногти. Другой — собранный, деятельный и требовательный. Разница как между расхлестанным халатом и мундиром, застегнутым на все пуговицы. Вероятно, роль играла разная модель поведения, принятая Потемкиным по отношению к иностранным наблюдателям и своим русским подчиненным. Многие отмечали его подчеркнутую любезность с иностранцами и строгость, приказной тон с русскими. Иных это задевало. Так, Бюлер писал даже о грубости Потемкина с соотечественниками. А французский волонтер Роже Дама говорил, будто князь «обожает иностранцев и презирает русских». И то и другое неверно. Манера поведения светлейшего с дипломатами и волонтерами (многие из которых открыто собирали сведения) была нацелена на то, чтоб развлечь и отвлечь их от реальных дел. С русскими же сотрудниками он, напротив, работал для достижения «сокровенных» целей отечественной политики. Их необходимо было направлять, встряхивать, держать в узде.
