Дела цесаревича как будто устраивались. Но Потемкина волновала судьба Андрея Разумовского. Молодого вельможу, замешанного в заговоре, постигла опала, он был выслан в Ревель. Старый граф обратился к Потемкину, а тот, в свою очередь, попытался смягчить гнев Екатерины.
Императрица разрешила Андрею покинуть место ссылки и отправиться к отцу в Батурин
[599]. Впоследствии Потемкину удалось постепенно снять с Андрея опалу, и хотя ко двору он не вернулся, но на службу был принят и отправился послом сначала в Неаполь, затем в Стокгольм и, наконец, в Вену. Именно он в 1791 году в одном из писем Потемкину предлагал пригласить в Россию молодого талантливого композитора, бедствующего в Австрии. Речь шла о Моцарте
[600].
«Верности первейший знак»
В 1773 году Екатерина написала для невесты великого князя — той самой, что теперь лежала в гробу, — собственноручные наставления. В них, в частности, сказано, что августейшей особе надлежит: «…вообще со всеми и каждым иметь равное обращение, и чтобы она благосклонностью к одним не отняла у других надежды снискать ея расположение, ибо я всегда была того убеждения, что лучше обладать сердцами всех, нежели немногих… Боже избави низойти с высшей степени монарха на низшую приверженца партии, показывая пристрастие или зависимость от того или другого, а тем более — играть печальную роль вождя партии, но напротив, следует постоянно стараться приобрести расположение всех подданных, и это последнее одно достойно внимания благоразумного государя»
[601].
Эти слова можно назвать политическим кредо Екатерины. Благодаря такой позиции разнообразные придворные группировки боролись друг с другом и никогда, во всяком случае открыто, с императрицей. Это всегда оставляло место для компромиссов, бесконечной цепью которых и была политика Екатерины. Прекрасно осведомленная об интригах своих вельмож и иногда принимавшая в них участие, государыня внешне умела сохранять вид, будто грызня приближенных ее не касается.
Для того чтобы вывести Потемкина из положения случайного вельможи, но сохранить за ним политическое влияние, государыне потребовалось много ловкости и такта. Одним из внешних знаков падения фаворита был его выезд из дворца. За этим обычно следовала поездка в отпуск, на воды, или служебный вояж в отдаленные губернии, после которого бывший любимец если и возвращался ко двору, то уже держался там как рядовой вельможа, не более.
В октябре 1772 года в письме об увольнении Г. Г. Орлова от двора Екатерина особо подчеркивала необходимость отъезда бывшего фаворита и покупку для него собственного дома: «Я почитаю за трудное и за излишнее первый год видиться… Как граф Григорий Григорьевич Орлов ныне болен, чтоб он под сим видом на год взял увольнение ехать или к Москве, или в деревни свои, или куда сам он изберет… На заведение дома я ему жалую ныне сто тысяч рублей. Все дворцы около Москвы или инде, где они есть, я ему дозволяю в оных жить, пока своего дома иметь не будет»
[602].
В 1776 году Потемкину тоже предлагалось найти себе дом «по вкусу». Во время траура по Наталье Алексеевне Елагину было поручено заняться этим делом
[603]. Выбор Григория Александровича оказался для Екатерины неожиданным — старый дворец Алексея Разумовского. «Послушайте, друг мой, — увещевала императрица бывшего любимца, — касательно дома Аничкова; в Москве же требовали четыреста тысяч рублей; это — огромная сумма, которую я и не знала бы, где взять. …Это дом необитаемый и грозящий разрушением»
[604]. Но Потемкин, что называется, уперся.
Возможно, выдвигая перед императрицей трудновыполнимую задачу, он тем самым старался оттянуть свой отъезд из Зимнего. Напряжение, создавшееся вокруг отставки прежнего фаворита, заставляло Григория Александровича все реже появляться в свете. С марта он почти не обедал у Екатерины
[605]. А с 21 мая по 2 июня вообще не приезжал ко двору
[606].
Потемкин жил в военных лагерях под Петербургом
[607]. 28 мая из Гатчины, куда императрица совершила поездку в гости к Григорию Орлову, она писала прежнему возлюбленному: «Мой друг, здесь так холодно, что я решила завтра или сегодня вечером ехать в Царское Село. Слышу я, батинка, что ты живешь в лагере, я весьма опасаюсь, что простудися; пожалуй к нам в пакой. Каковы не есть, суше и теплее, нежели в палатке. Мне кажется год, как тебя не видала. Ay, ay, сокол мой дорогой, позволь себя вабить (позвать. — О. Е.), давно и долго ты очень на отлете».
Такое ласковое письмо должно было вселить в душу Потемкина уверенность в том, что его ждут и хотят видеть. Он примчался и 2 июня предстал перед своей покровительницей. Но прием, оказанный ему при дворе, показался Григорию Александровичу вовсе не таким, как ожидалось. «Вот, матушка, следствие Вашего приятного обхождение со мной на пришедших днях, — писал он с едва сдерживаемым раздражением. — Я вижу наклонность Вашу быть со мной хорошо, но довели и до того, что Вам ко мне милостивой быть становится уже не в Вашей воле. Я приехал сюда, чтоб Вас видить, для того что без Вас мне скушно и несносно. Я видил, что приезд мой Вас амбарасировал (от фр. embarrasser — затруднять). Я не знаю, кому и чему Вы угождаете, только то знаю, что сие и не нужно и напрасно. Кажется, Вы никогда не бывали так стеснены, всемилостивейшая государыня. Я для Вас хотя смерть приму, но, ежели, наконец, мне определено быть от Вас изгнану, то лутче пусть ето будет не на большой публике. Не замешкаю я удалится, хотя мне сие и наравне с жизнью»
[608].
Григорий Александрович прекрасно понимал то нелегкое положение, в которое попала его покровительница, и считал, что она сама загнала себя в тупик. Единственное, о чем он просил, это чтобы его отставка произошла без посторонних зрителей. «Публика», еще недавно пресмыкавшаяся перед ним, а теперь относившаяся с подчеркнутым презрением, сделалась для Потемкина непереносимой. «Мой друг, — говорила Екатерина в приписке, — Ваше впечатление ошибочно. Я Вам рада и Вами не амбарасирована, во мне была посторонняя досада, которая Вам скажу при случаи».
Едва ли Григорий Александрович поверил ее словам. Он прямо попросил отставки и получил такой ответ: «Верности первейший знак есть покорность. Не благодарность оказать я не привычна. Жизнь Ваша мне драгоценна, и для того отставить Вас не желаю»
[609]. Ему все-таки удалось заставить императрицу высказаться о том, чего она хочет от него и для него.
