Императрица не любила изменять старые, хорошо продуманные планы, отказываться от заранее подготовленных проектов ради случайностей военного счастья. Она была сторонником усидчивого кабинетного труда, а не блестящих импровизаций. Но быстро менявшаяся внешнеполитическая ситуация иногда требовала перестраивать курс на ходу. Не раз и не два кабинет Екатерины оказывался над пропастью: один неверный шаг, и кампания могла быть проиграна, территории потеряны, а сама императрица лишена короны.
Счастье сопутствовало ей. Екатерина была хладнокровным и вместе с тем азартным политическим игроком. Для нее характерно стремление использовать любой подворачивающийся шанс и выжать из него максимум выгод. Даже случайные удачи она превращала в ступени достижения крупных целей.
С самого начала царствования Екатерина настаивала на том, чтобы лично руководить внешней политикой. «Я хочу управлять сама, и пусть знает это Европа», — писала она. По ее мысли, Россия должна была «следовать своей собственной системе, согласной с ее истинными интересами, не находясь постоянно в зависимости от желаний иностранного двора». «Время всем покажет, что мы ни за кем хвостом не тащимся», — замечала государыня. Жесткий по сути отказ подчиняться влиянию какого-либо другого двора Екатерина умела облекать в мягкие формы. «Весьма ошибутся те, кто по персональным приемам будут судить о делах»
[1049], — писала императрица о своем стиле дипломатических переговоров.
«Самый искусный… человек при моем дворе»
Долгие годы руководителем внешней политики Екатерины оставался Никита Иванович Панин, на мнение которого в международных делах императрица полагалась безусловно. При этом она не могла опереться на его личную преданность, что придавало их альянсу неповторимое своеобразие. Оба держались друг за друга и в то же время желали избавиться от взаимного контроля, обретя полноту власти. Каждый их шаг был пропитан взаимным недоверием. Тем не менее Екатерина терпела Панина — «самого искусного, самого смышленого, самого ревностного человека» при ее дворе. А Никита Иванович, несмотря на досаду, сознавал, что только с энергией императрицы можно воплотить в жизнь его проекты.
«Когда хочешь рассуждений и хороших общих принципов, нужно советоваться с Паниным, — писала Екатерина в начале царствования, разбирая характеры сотрудников, — но отнюдь не в делах частных, ибо тут он начинает увлекаться, и так как он очень упрям, то он только введет вас в заблуждение. Его доля — дела иностранные»
[1050]. Под «частным» императрица понимала личные отношения министра, например, его любовь к Дашковой или руководство великим князем Павлом. Но она никогда не забывала об «общем».
«Мною всегда было очень легко руководить, — рассуждала наша героиня уже под старость, — чтобы достигнуть этого, следовало только представить мне идеи, несравненно лучшие и более основательные, чем мои. Тогда я делалась послушной, как овечка». Панин умел познакомить императрицу с кругом идей, которые ее увлекли, поэтому она прислушивалась к его мнениям и даже следовала им. «Причина этого крылась в сильном и постоянном желании, чтобы все делалось на благо государству… Несмотря на мою природную податливость, я умела быть упрямой, твердой, если хотите, когда мне казалось это необходимым»
[1051].
В первые два десятилетия царствования Панин — неизменный сотрудник-соперник — безраздельно господствовал в сфере «дел иностранных». Екатерине было за что сказать ему спасибо, так как его идеями оказалась вымощена дорога к успеху. Буквально в первые дни после переворота 28 июня 1762 года Никита Иванович повел себя очень активно. Он словно взял с места в карьер, подавая императрице одно «рассуждение» за другим. Еще раньше, чем на стол Екатерины лег проект создания Совета, будущий вице-канцлер вручил новой государыне записку касательно внешней политики, которая в основных чертах совпадала с ее собственным мнением.
«В чем состоит, независимо от течения в Европе дел, внутренняя отечества нашего польза? — писал Панин. — Если взять одну пределов обширность в уважение, то следует уже из того — 1) что вообще не нужны России новые завоевания, потому что у нас есть множество своих земель, кои в пусте лежат; 2) что по сей самой причине надобен больше покой, дабы новыми учреждениями ободрить земледелие, фабрики и мануфактуры; 3) что всякая война, кроме законной обороны… предосудительна; 4) что для сохранения себя от неприятельских нашествий надобно иметь верных и надежных союзников, кои бы в состоянии нашем собственную находили пользу… 5) что к приобретению и удержанию союзников не меньше и им в случае надобности помогать… 6) для сохранения приобретенной в Европе знатности (которая иногда больше оружия служить может) в генеральных делах… участие… принимать должно, стараясь наипаче, чтобы оное не зависело ни от кого более»
[1052].
Независимость внешней политики России от иностранного влияния — вот пункт, объединявший Панина с Екатериной. На обоих повлиял опыт Семилетней войны, когда сильной, но неумелой державой вертели то из Версаля, то из Берлина. Составляя инструкцию для князя Барятинского, направлявшегося в 1773 году послом во Францию, Никита Иванович возвращался к тем дням. «Руководство общими делами разделяется главными державами по мере умения каждой себе его присвоить, — с долей цинизма писал он. — До царствования Великой Екатерины Россия при всех своих успехах в прусской войне играла только второстепенную роль, выступая везде вслед за своими союзниками. При вступлении Ея величества на престол в Европе были две стороны: в первой находились Франция и Австрия… на другой стороне Англия и король прусский… с последним же сделался вдруг из неприятеля теснейшим союзником император Петр III; следовательно, и тут Россия, переменив политическую систему, осталась все же в значении державы, от посторонних интересов зависимой… Мудрость и твердость Ея императорского величества превозмогли, однако, скоро эту трудность, и свет увидел вдруг с удивлением, что здешний двор начал играть в общих делах роль, равную роли главных держав, а на севере — первенствующую»
[1053].
Эта «в общих делах роль» не могла устроить прежних хозяев положения, поскольку им приходилось потесниться, чтобы дать Петербургу место на политическом Олимпе. Соответственно, появились рассуждения о том, что Россия самим фактом своего существования нарушает равновесие в Европе. Новый глава тайной дипломатии Людовика XV граф де Брольи писал королю: «Что касается России, то мы причисляем ее к рангу европейских держав только затем, чтобы исключить ее из этого разряда, отказывая ей даже в том, чтобы помыслить об участии в европейских делах… Нужно заставить ее погрузиться в глубокий летаргический сон, и если иной раз и выводить ее из этого состояния, то лишь путем конвульсий, например, внутренних волнений, заблаговременно подготовленных»
[1054]. Король полностью разделял подход де Брольи, его приближенные тоже. «Эта государыня — наш заклятый враг», — писал о Екатерине министр иностранных дел герцог Этьен Франсуа Шуазель в Вену своему коллеге канцлеру Венцелю Антону Кауницу.
