Однако в декабре, когда готовился план очаковской кампании, мысль о Дубровицах снова больно задела Потемкина. Для осады крепости, а тем более ее штурма, нужны были специальные военные снаряды: фашины, чтобы засыпать рвы, лестницы, чтобы лезть на стены, — причем все это в огромном количестве. В безлесной степи трудно было найти даже прутик, недаром в мирные годы строительство зданий в Крыму велось из тесаного камня, а времянки сооружали из саманника — тростника, обмазанного глиной. Князь начал доставку дерева из своих огромных имений в Польше, где он владел целой областью Смелой. Но в случае ухудшения отношений польское правительство могло пресечь вывоз древесины. И тут встал вопрос о лесе, который располагался по соседству с Дубровицами и все еще принадлежал Потемкину. Мамонов хотел заполучить и его. Можно себе представить, какими словами князь проклинал жадность своего протеже. Но раздражать императрицу не захотел. Пришлось продать и лес
[1318]. Находившийся в Москве отец фаворита сам следил за всеми мелочами сделки и проявлял при этом редкую скаредность. Московскому и дубровицкому управляющим Потемкина (а люди это были оборотистые) не удалось вывезти из имения даже фарфорового сервиза и серебряных ложек. Что же говорить о лесе? Мамонов явно находился в силе. Он все еще поддерживал при дворе партию светлейшего князя, но заставлял за это дорого платить. Кто бы мог подумать, что великолепный подмосковный дворец понадобится Александру Матвеевичу уже вскоре.
Начиная с середины 1787 года Гарновский писал, что «паренек скучает». Фаворит сравнивал свое житье с золотой клеткой. В 1796 году Державин написал стихотворение «Птичка»:
Поймали птичку голосисту
И ну сжимать ее рукой.
Пищит малютка вместо свисту,
А ей твердят: пой, птичка, пой.
Эти строки как нельзя лучше подходят для характеристики душевного состояния Александра Матвеевича. Уже после разрыва Екатерина говорила статс-секретарю А. В. Храповицкому: «Он от всех отдалился, избегал даже меня. Его вечно удерживало в его покоях стеснение в груди. А на днях вздумал жаловаться, будто совесть мучает его; но не мог себя преодолеть… Сперва, ты помнишь, имел до всего охоту, и все легко давалось, а теперь мешается в речах, все ему скучно, и все грудь болит»
[1319].
Мамонов отличался болезненной мнительностью, ему казалось, что все осуждают его за связь с Екатериной. Со временем он старался реже появляться на людях, запирался в своих комнатах, никого не хотел видеть. Граф А. Ф. Ланжерон писал в мемуарах: «Некоторые из фаворитов умели облагородить свое унизительное положение: Потемкин, сделавшись чуть не императором, Завадовский — пользой, которую приносил в администрации; Мамонов — испытываемым и не скрываемым стыдом»
[1320].
Но была и другая причина хандры фаворита. Во дворце Мамонов обратил внимание на молодую фрейлину императрицы Дарью Федоровну Щербатову, дочь генерал-поручика Ф. Ф. Щербатова. По иронии судьбы, ее ко двору устроил тоже Потемкин, несколько лет назад хлопотавший за дочь погибшего во время первой Русско-турецкой войны сослуживца. Запретное чувство оказалось для обоих настолько притягательным, что влюбленные начали украдкой встречаться в доме общих друзей Рибопьеров. Риск только разжигал слабый огонек взаимной склонности, и вскоре желание быть рядом с любимой, как тогда казалось Мамонову, женщиной стало для фаворита наваждением. Он тайком посылал ей фрукты с императорского стола, совершал тысячи опасных поступков, которые могли выдать обоих с головой. Так продолжалось около полутора лет.
Мамонов надеялся, что со временем императрица сама оставит его, и тогда он сможет жениться. Его деловые качества, а также большая осведомленность в самых секретных вопросах тогдашней политики позволяли ему питать иллюзию, что и после отставки с поста фаворита он останется на службе. Но судьба распорядилась иначе. Во время пребывания Потемкина в Петербурге в 1789 году его возмутило почти пренебрежительное обращение Мамонова с императрицей. Покорный в вопросе о Дубровицах, здесь князь был задет за живое. Он довольно резко поставил фаворита на место, а Екатерине посоветовал «плюнуть на него»
[1321]. Но Александр Матвеевич был еще очень дорог императрице, и она не решилась последовать дружескому совету. Однако объясниться было необходимо.
В донесении 21 июня Гарновский рассказывал, как стремительно развивались события. После отъезда князя императрица старалась всячески развлечь и расположить к себе Александра Матвеевича, чья холодность и даже грубость мучили ее около года. Поняв, наконец, что она не в силах развеять скуку фаворита, Екатерина написала ему грустное письмо, где предложила оставить ее и жениться. В ответ Мамонов сознался, что уже давно любит фрейлину Щербатову и она отвечает ему взаимностью. Больнее измены Екатерину оскорбил тот факт, что Мамонов все это время лгал и притворялся, вместо того чтобы честно признаться ей. Она простила несчастных влюбленных, считая, что они и без того уже наказаны необходимостью скрывать свое чувство.
«Государыня была у него более четырех часов. Слезы текли тут и потом в своих комнатах потоками», — доносил управляющий. На следующий день состоялся сговор молодых. «Государыня при сем случае желала добра новой паре таковыми изречениями, коих нельзя было слушать без слез»
[1322].
1 июля состоялось венчание в придворной церкви, Екатерина по обычаю сама убирала голову невесты бриллиантами. Ее руки дрожали, и она нечаянно уколола девушку золотой иголкой, невеста вскрикнула. Праздник был тихим, в кругу «малого числа приглашенных особ», как писал Гарновский. В качестве свадебного подарка молодые получили 3 тысячи душ и 100 тысяч рублей на обзаведение
[1323].
21 июня императрица направила Потемкину письмо обо всем случившемся. Из некоторых прежних замечаний князя она сделала вывод, что Григорий Александрович знал о романе фаворита со Щербатовой. «Если зимою тебе открылись, для чего ты мне не сказал тогда? Много бы огорчения излишнего тем прекратилось, и давно он уже женат был, — упрекала корреспондента Екатерина. — Я ничей тиран никогда не была и принуждения ненавижу. Возможно ли, чтобы Вы меня до такой степени не знали, и что из Вашей головы исчезло великодушие моего характера, и Вы считали бы меня дрянною эгоисткой? Вы исцелили бы меня в минуту, сказав правду»
[1324].
