Екатерина искренне сочувствовала Иосифу II. «Об союзнике моем я много жалею, — писала она 6 февраля, — и странно, как, имея ума и знания довольно, он не имел ни единого верного человека, который бы ему говорил пустяками не раздражать подданных. Теперь он умирает, ненавидимый всеми»
[1369]. 9 (20) февраля Иосиф II скончался. Это был тяжелый удар для Екатерины. Ее недовольство союзником, серьезные разногласия с ним отошли на второй план. «Я… долго не могла видеть [австрийского] посланника, потому что оба мы едва могли удержаться от рыданий», — писала она Гримму. «Я чувствовала к нему (Иосифу II. — О. Е.) искреннее дружеское расположение, и он меня тоже любил. Не могу вспомнить о нем без умиления. Он мне написал [перед смертью] ужасное письмо; я тотчас отвечала ему, но мое письмо пришло слишком поздно». Император умирал в отчаянии от тяжелейшего кризиса, в котором оставлял страну. Екатерина понимала это: «Что касается моего покойного задушевного друга, я не могу прийти в себя от изумления. Как? будучи рожден, воспитан для своего высокого звания, одарен умом, талантами и знаниями он ухитрился царствовать так плохо? Мало того, что он ни в чем не имел успеха, он еще довел себя до несчастий, среди которых и умер»
[1370].
О будущем монархе Екатерина высказывалась доброжелательно: «Я многого ожидаю от его наследника, который на первых порах обнаруживает осторожность, благоразумие, твердость и сознание своего достоинства». В то же время она сознавала, в какое положение попал эрцгерцог Леопольд, приняв империю, обремененную войной и мятежами в провинциях. «Он единственный человек, которому я прощаю его игру, — признавалась наша героиня Гримму. — Если он обманывает нас, то я его поздравляю; если же нет, то я о нем сожалею»
[1371].
Потемкин понимал, что перемена на венском престоле повлечет за собой изменение всего курса австрийской внешней политики. В условиях серьезного внутреннего кризиса империя Габсбургов не сможет противостоять Пруссии и на время подчинится ее влиянию
[1372]. Совсем иного мнения придерживались представители проавстрийской партии в Петербурге. Они возлагали на нового императора Леопольда II большие надежды. «Я думаю, что его контенанс много пособит нам с честию выпутаться из настоящих обстоятельств, в кои погрузила нас недеятельность или медленность военная, — писал Семену Воронцову Безбородко сразу по получении известия о смерти Иосифа II. — Но уверен, что впредь он не так охотно и слепо на затеи наши поддаваться станет, как покойник, которого можно было считать за нашего наместника и генерала»
[1373].
Этим надеждам не суждено было осуществиться. Летом Вена начала переговоры с Пруссией в городе Рейхенбахе в Силезии. Потемкин сразу понял, куда они клонятся. «Король венгерский трактует с королем прусским. Боюсь, чтоб они не оставили нас одних в игре, ибо ничего сюда не сообщают»
[1374], — писал он Екатерине 5 июля. Императрица рассчитывала на иной исход переговоров в Рейхенбахе. «Я думаю, что король венгерский старается протягивать негоциации»
[1375], — писала она 17 июля в надежде, что австрийская сторона, верная недавно возобновленному на восемь лет союзу 1781 года, не оставит Россию одну «посреди пяти огней». В этом ложном убеждении императрицу старались удержать сторонники проавстрийской группировки, быстро терявшие политический вес в связи с переориентацией курса Вены.
Тем тяжелее для Екатерины было понять, что она обманулась. Уступив давлению прусских и английских дипломатов, Австрия вышла из войны с Портой. 27 июля (7 августа) австрийцы заключили соглашение с Пруссией, по которому Вена в обмен на помощь в Бельгии отказывалась от всех своих завоеваний в турецких владениях, обязывалась подписать перемирие и отозвать бухарестский корпус принца Кобурга. Екатерина назвала рейхенбахские декларации «постыдными»
[1376].
«Я никому не мешала заключать мир, и мир был заключен, — писала она Гримму, — зато, правда, он им стоил миллионов». И чуть позднее о том, что на месте Леопольда сама поступила бы иначе: «Венгерцы обещали ему 60 000 войска на их иждивении, только бы он не отказывался от своих завоеваний… Они сказали королю: „Государь, не уступайте ничего, и на этом условии мы вам дадим всё, что будет нужно“. Имея в руках такую силу, можно ли не захотеть помериться в борьбе с дерзостью и неразумием?»
[1377]
Безбородко, прежде так восхищавшийся Леопольдом II и уповавший на его помощь, вынужден был признать: «Мы теперь не имеем союзников. Король прусский воспользовался расстройством австрийской монархии и слабостью ныне владеющего императора, поставил его в совершенное недействие, которое, по собственному изъяснению венского двора, не прервется и при самом на нас нападении»
[1378].
«Одну лапу мы из грязи вытащили»
Вскоре последовал ответный удар русской дипломатии. 3 (19) августа в Вереле Россия и Швеция подписали мир без всякого посредничества Пруссии или Англии.
С русской стороны к переговорам были допущены граф И. А. Остерман, А. А. Безбородко, граф А. Р. Воронцов и Н. И. Салтыков
[1379]. Однако уполномоченный подписывать договор барон О. Г. Игельстром вел через их голову непосредственную переписку с Потемкиным, в которой не только доносил о ходе русско-шведского диалога, но и просил оказать необходимое содействие, жалуясь на негибкую позицию своих начальников
[1380]. Потемкин поддерживал мнение Игельстрома перед императрицей. Так, Густав III отказывался удовлетворить желание России и восстановить государственное право, существовавшее в Швеции до переворота 1772 года. «Требования для примирения, чтоб король шведский был без власти начинать войну, было напрасно, ибо сим способом никогда не помиримся. Бросьте его так»
[1381], — убеждал Потемкин Екатерину в письме 18 марта. На сей раз императрица была склонна прислушаться к словам советника. Однако заключению мира между Россией и Швецией предшествовала череда летних морских сражений.
