Масла в огонь подлил и Г. П. Гагарин, с которым Прозоровский имел беседу об ордене. Он, как и многие «братья» в тот момент, старался доказать Екатерине разницу между «старым» и «новым» масонством и выставлял Новикова «сторонником всеобщего равенства в обличье человеколюбца». «Князь Гагарин, бывший некогда гроссмейстером франкмасонов в Москве, утверждает, что знает наверное, что якобинские идеи зародились именно на собраниях этого общества»
[1629], — доносил Прозоровский в Петербург.
Появление имени Павла в деле сразу закрывало возможность обычного суда. Екатерина распорядилась доставить Новикова кружным путем в Шлиссельбург, где расследование повел уже глава Тайной экспедиции С. И. Шешковский. По дороге опасались не то бегства узника, не то нападений «братьев» из провинциальных городов с целью освободить его. Екатерина предписала везти Новикова так, чтобы «его никто не видел», и приглядывать, как бы арестант «себя не повредил». Лопухин насмехался над этими предосторожностями: «Его везли на Ярославль и на Тихвин… предписано было с особливой осторожностью проезжать Ярославль, потому де, что в нем была некогда масонская ложа… Можно прямо сказать, что с своею тенью сражались»
[1630].
Так дело выглядело из России. Но рассматривать действия правительства по отношению к Новикову следует в контексте международных событий. Именно о связях «братьев» с якобинцами, о их иностранной переписке и об участии в этом наследника Павла Прозоровский допрашивал Лопухина, князя H. Н. Трубецкого и И. П. Тургенева «как главных сообщников». «Вопросы были сочинены очень тщательно. Сама государыня изволила поправлять их… Все металось на подозрение связей с ближайшею к престолу особою… прочее же было… только для расширения завесы».
Молодой масон открещивался от всего и слышал произнесенные Прозоровским вполголоса слова: «Не так бы с ними надобно». На попытки Лопухина объяснить разницу между иллюминатами и розенкрейцерами главнокомандующий отвечал именно так, как понимал дело всякий не сопричастный масонству человек: «Пусть вы не они, да все то же»
[1631].
«Человек натуры острой»
В Шлиссельбурге у Новикова не было возможности отпираться, хотя он до последнего отрицал связи и с Берлином, и с Павлом. Прозоровский, конечно, не был знатоком масонских систем и при личном общении с московскими адептами показал себя человеком неприятным. Но он — профан чистой воды — обратил внимание на некоторые важные особенности ордена. Изучив захваченные бумаги, князь пришел к выводу, что в 1780–1781 годах «братство» вело активную переписку с ложами во Франции, Италии, Австрии, Швейцарии и Голландии. По его словам, ложа в Москве была предназначена «править ложами всей империи», а подчинялась после Вильгельмсбадского конгресса «ложе-матери» в Берлине. Общая численность посещавших ложи составляла, по подсчетам Прозоровского, около восьмисот человек.
Князь особо обратил внимание государыни на то, что розенкрейцеры «подбирали в братство» лиц состоятельных и высокопоставленных, «известных в публике и у двора». Приказания неизвестных начальников воспринимались «как бы сам Бог приказывал». «Где Христос управляет или они его вдохновением, — рассуждал князь, — то тут другого правительства как гражданского, так и духовного быть не может… Все заключенные в их секту… удаляются от всякого государственного служения… В государственных делах упражняющийся из них человек должен все сказать им, что ему вверено». Старого служаку удивило, что ни в одной прочитанной им бумаге нет слов «государь» или «отечество». Это привело его к неутешительному выводу: «Да, кажется, отечества быть у них не может». Это был первый случай столкновения русской власти с вненациональной организацией.
Найденное в бумагах сочинение «О разных родах государственного правления» только лишний раз подтвердило императрице, что московские масоны мыслят в том же русле, что и французские якобинцы, только последние уже вышли на улицы. В брошюре доказывалось, что лучшей формой государственного устройства является выборный Сенат, где заседают «почтенные мужи и от народа депутаты». Государыня была названа «самовластной», анонимному автору не нравилось, что «все зависит от нее»
[1632].
К этому времени Екатерина уже достаточно наслышалась и начиталась о делах французского Национального собрания. Еще в июне 1790 года она с негодованием писала Гримму: «Какое падение! Большие дороги зарастают терниями… До сих пор считали достойным виселицы каждого, замышляющего погибель своей страны, а вот целая нация, или лучше сказать тысяча двести депутатов ее занимаются этим»
[1633]. Дальнейшее развитие событий во Франции еще больше убеждало императрицу, что мир сошел с ума. «Кровь кипит в жилах даже за 700 миль от ваших домашних очагов, когда я вижу, что у вас происходит, — писала она 13 января 1791 года. — …Никогда не знаешь, живы ли вы еще среди всех смут, убийств и грабежей в этом вертепе разбойников, захвативших власть во Франции, чтоб превратить ее в Галлию времен Кесаря… Если б я была на месте Артуа и Конде (принцев, братьев короля. — О. E.), я бы сумела употребить в дело эти триста тысяч французских рыцарей. Честное слово: или я бы погибла, или они спасли бы отечество»
[1634].
Но во Франции в тот момент не было ни Цезаря, ни Екатерины. «Я боюсь и начинаю понимать, что у друга моего (французского короля. — О. Е.) голова не соответствует его месту и положению». Если бы императрица могла знать, как неудачно пошутила. Вскоре гильотина исправит положение головы Людовика XVI. А пока он сам не понимал, что делать. «Этот наихристианнейший король подпишет ли антихристианскую конституцию?» — возмущалась наша героиня. 25 сентября 1791 года в Петербурге узнали, что монарх опять пошел на поводу у депутатов. «Ну вот таки сэр Людовик XVI влепил свою подпись под этой сумасбродной конституцией и спешит принести присягу, которой, конечно, не сдержит… Но кто же эти люди, без всякого разумения заставляющие его делать все эти глупости?.. Подумаешь, что у них нет ни совести, ни чести. Я ужасно сержусь, я топнула ногой, читая все эти мерзости. Тьфу, какие негодники!»
[1635]
Менее всего Екатерина хотела попасть сама или поставить своих наследников в положение, подобное положению французского короля. Занимаясь делом Новикова, она переносила негодование против якобинцев на тех, кого считала потенциальными заговорщиками. На тех, кто угрожал лично ей.
В Шлиссельбурге издателя совсем не случайно поместили в каземат № 9, где много лет назад был убит Иван Антонович. Намек выглядел прозрачным. Вы ищете моего свержения, моей смерти? Вспомните, что произошло с теми, кто хотел этого до вас. Еще совсем недавно императрица писала Гримму: «У меня никогда не было врагов, которые бы за это жестоко не поплатились, но не по моему злопамятству». Действительно, почти все недруги Екатерины кончали плохо, но часто наша героиня не предпринимала для этого никаких усилий, предоставив дело Провидению. Даже в том, что происходило во Франции, она видела перст судьбы: «Вот двадцать лет как французы хотели съесть меня; еще менее времени прошло с тех пор, как они делали все на свете, чтобы создать из турок грозную силу; но эти не помогут наихристианнейшему королю в его несчастий, а я ни минуты в том не отказывала»
[1636].
