Среди московских «братьев» издатель был самым видным, а по материалам следствия выходило, что и самым виновным. Его били для примера. Рассуждая о своем положении после смерти светлейшего князя, Екатерина писала Гримму: «Но как быть? Надо действовать… Опять я должна воспитывать себе людей, и конечно, оба генерала Зубова подают наибольшие надежды». Но «надо время, старание, опытность», «а конец этого столетия вовсе не предвещает гениев»
[1645].
После обнародования приговора издателю страх действительно, как электрический разряд, пробежал по рядам столичных масонов и на время парализовал их. Именно такой реакции и добивалась императрица. Даже Храповицкий почувствовал себя неуютно, посчитал нужным «изъясниться о старом масонстве» и оправдаться тем, что перевел «Тайну противу-нелепого общества». «Кажется, что выслушан хорошо и некоторыми отзывами отделен от нынешних мартинистов», — с облегчением записал Александр Васильевич. В кабинете отныне лежал «белый картон» со списком членов лож, по которому государыня справлялась при назначении того или иного чиновника: «Не мартинист ли?»
[1646]
Екатерина намеренно показала Павлу записку Баженова, где архитектор сообщал «братьям» о разговоре с великим князем и о благорасположении последнего к ордену. Наследнику пришлось отвечать письменно.
«Масса слов, из которых одна половина лишена смысла, — заявлял цесаревич, — а другая состоит из слов, которыми злоупотребили, ибо я думаю, что дело идет о ком-нибудь, кто желал опереться на вашего покорного слугу, который когда-либо мог требовать… достоверных известий о секте, к которой он, конечно, не принадлежал. Нужно было быть бы сумасшедшим или глупцом для того, чтобы быть при чем-нибудь во всем этом, разве только по сплетням передней. Впрочем, всякое объяснение кажется мне бесполезным».
Ни сумасшедшим, ни глупцом Павел себя не считал, обвинял сплетников и интриганов, заявлял, что его слова извратили те, кто искал покровительства в будущем, но самое главное — никакого отношения к «секте» он не имел. Ему казалось «бесполезным» разубеждать мать, тем не менее формальный отказ от ордена устроил Екатерину. Она сообщила Зубову: «Приложенный пасквиль, у Новикова найденный, показан мною великому князю, и он, прочтя, ко мне возвратил с приложенною цедулою, из которой оказывается, что на него все вышеисписанный пасквиль всклепал и солгал, чему я охотно верю»
[1647].
Сим дело для Павла закрывалось. А вот для остальных приверженцев злато-розового креста — нет. Единственным из московских масонов, кому наследник отважился помочь немедленно, был Баженов. Тот самый человек, который «всклепал» на цесаревича «пасквиль» и «злоупотребил» его словами. Окажись он в крепости рядом с Новиковым, и неизвестно, как далеко зашло бы расследование. Чувствуя опасность, Василий Иванович закрыл школу зодчества, созданную им в Москве, и поспешил в Петербург. Цесаревич назначил его главным архитектором гатчинского двора. Теперь тронуть Баженова без огласки императрица не могла: пошли бы толки, что она арестовывает приближенных сына и скоро доберется до него самого. Репнин был направлен генерал-губернатором в Ригу и Ревель, что выглядело как почетное удаление из столицы. Производство служивших при нем лиц осуществлялось только после тщательной проверки.
Из конфискованных у Новикова книг Прозоровский передал 1965 экземпляров в Заиконоспасский монастырь, где еще со времен Славяно-греко-латинской академии имелась богатейшая библиотека, 5194 — в Московский университет. А 18 656 «вредоносных» сочинений были преданы огню на Болотной площади в июне 1794 года. По неразберихе в костер полетели не только масонские тексты, но и, например, «Юлий Цезарь» Шекспира в переводе молодого H. М. Карамзина
[1648]. Так любившая русские пословицы Екатерина могла бы сказать: «Лес рубят, щепки летят».
Сам Новиков был оставлен в Шлиссельбурге. Нет оснований утверждать, как это делалось в советской историографии, будто издатель пострадал за просветительскую, тем паче за благотворительную деятельность, якобы вызывавшую ревность у Екатерины
[1649]. В вину ему ставилось именно «уловление известной особы», то есть наследника. Нельзя не заметить также, что еще до начала правительственных гонений Николай Иванович был подвергнут суровому остракизму внутри ордена, а в 1792 году фактически сыграл роль «козла отпущения» за остальных «братьев».
Обращает на себя внимание разница в наказаниях издателя и других московских адептов. Соратников Новикова — Трубецкого и Тургенева — выслали в собственные деревни под Москвой, а Лопухина даже оставили в городе из «снисхождения к его дряхлому отцу»
[1650]. Из-под ареста он написал Екатерине такое трогательное письмо, что, по словам В. С. Попова, императрица плакала, читая его: «Государыня, я не злодей! Мать отечества! Я один из вернейших твоих подданных и сынов его… Никогда мысль одна против тебя не обращалась в душе моей… Буде существует какая на мне клевета, то я уверен, что все исчезнет от единого воззрения твоей прозорливости»
[1651].
Каменное сердце смягчилось бы от таких слов. А наша героиня была по-немецки сентиментальна и по-русски сострадательна. Но в отношении Новикова эти чувства не шевельнулись в ней. Современники объясняли суровый приговор и личной неприязнью Екатерины после журнальной полемики, и тайнами, связанными с Павлом, и берлинским следом.
Однако еще в комедии «Обольщенный» императрица показала, что не ставит на одну доску «вымогателей» и их невольных сообщников. Трубецкого, Тургенева и Лопухина императрица посчитала «в числе обманутых», на них «лишь пало подозрение по причине тесного… обхождения» с Новиковым. Последний же, помимо прочего, был виновен, на взгляд Екатерины, в «краже» — о невозврате занятых денег вопияли многие заимодавцы, между тем Авдотьино процветало. Одних долгов на издателе нашлось на сумму свыше 700 тысяч рублей
[1652]. Дома и склады Новикова в Москве пустили с молотка. В 1795 году последовал указ о продаже имения с публичных торгов. Правда, аукцион удалось отсрочить до смерти Екатерины, а Павел прекратил преследование
[1653].
