Вряд ли Екатерина и ее сподвижник могли предвидеть столь драматичное развитие событий. Они отвечали на вызовы своего времени и сумели выйти победителями из противостояния с целой лигой европейских государств. Однако, как и предвидел Потемкин, польскую «колыбельку» трогать не стоило.
Екатерине выпала честь решить три болезненных вопроса, оставшихся в наследство от предшественников, — польский, турецкий и шведский. Однако, по мнению императрицы, оставалось еще многое сделать, чтобы влияние России в международных делах стало непререкаемым. «Соединить Каспийское море с Черным и оба их с Северными морями; направить торговлю Китая и Ост-Индии через Туркестан; это значило бы возвысить империю на степень могущества выше всех остальных империй Азии и Европы»
[1662], — писала она.
Но иностранные дела значили для Екатерины в конце царствования куда меньше, чем положение дома. По мере того как она старела, все острее вставал вопрос о преемнике. Лишившись опоры в лице Потемкина, императрица уже не могла с прежней энергией направлять борьбу придворных группировок в нужное ей русло и решиться, наконец, на трудный шаг — перемену наследника.
Ни сама Екатерина, ни годами поддерживавшие ее вельможи не хотели видеть на престоле Павла Петровича. Государыня опасалась отмены своих реформ (что и произошло), пожилые сановники — личной мести нового монарха. Отношения императрицы с сыном стали еще более напряженными. Надежду и утешение давали внуки. Старшему из них, великому князю Александру, бабушка прочила корону.
Казалось бы, мудрая правительница должна была позаботиться о воспитании сына. Слепить его по своему образу и подобию. Однако жизнь сложилась иначе. Мемуаристы отмечали большие способности Павла к точным наукам, военному делу, интерес к искусству, мистической философии… и тяжелый характер. Последний не удалось исправить воспитанием. Напротив, с годами, по мере того как Павел все нетерпеливее ожидал короны, в нем развились ипохондрия, желчность, мстительность, злопамятность, неумение прощать обиды. Людей он воспринимал как заводных марионеток и был ровен с ними лишь до тех пор, пока они неукоснительно исполняли его приказания.
Симптомы нервного расстройства проявлялись у цесаревича с каждым годом все ярче, заставляя императрицу бояться за судьбу своей страны, которая могла попасть в руки душевно больного человека. И в не меньшей степени — за судьбу собственного сына, который, при всем уме, образовании и благих намерениях, мог восстановить против себя подданных, как когда-то его отец, и поплатиться за это головой. Один из руководителей заговора против Павла I граф Петр Алексеевич Пален писал вскоре после переворота 11 марта 1801 года своему другу графу Александру Ланжерону о состоянии императора: «Вы не можете знать, как далеко ушла в своем развитии его быстро прогрессировавшая ненормальность. Она привела бы его к кровавым расправам. Такие случаи, впрочем, и бывали. Никто из нас не был уверен в своем завтрашнем дне. Скоро должны были везде начаться эшафоты»
[1663].
Пален — один из руководителей заговора против Павла, заинтересованное лицо, и его слова можно было бы не принимать в расчет, если бы они не подтверждались независимыми лицами. Французская художница М. Виже-Лебрен, которой император заказал портрет супруги, привела в мемуарах странный случай: «Наши сеансы происходили всегда после обеда, и обычно на них присутствовал сам император со своими сыновьями, Александром и Константином… Император неизменно был весьма любезен. Однажды, когда я стояла за мольбертом, он собственноручно принес мне чашку кофе и дождался, чтобы отнести ее обратно… Я поставила позади императрицы в качестве спокойного фона ширму. Во время перерыва Павел вдруг стал прыгать и выделывать всяческие штуки, подражая обезьянам; он царапал ширму и делал вид, что хочет залезть на нее. Забава сия продолжалась изрядно долго. Было видно, что Александр и Константин страдали от сих выходок при иностранке, да и мне самой тоже было неловко за него»
[1664]. Павел мог вести себя доброжелательно, даже ласково, и вдруг «органчик» в его голове ломался.
Фрейлина николаевского двора А. О. Смирнова-Россет, воспитывавшаяся под покровительством Марии Федоровны, записала слова нескольких близких к покойному императору лиц. Престарелая фрейлина Кочетова обронила в разговоре с девушкой: «Несчастный Павел был ненормален. Как только было ветрено, он уже волновался, и m-ll Нелидова поддерживала ему голову». Сама бывшая фаворитка Екатерина Ивановна Нелидова, к которой вдовствующая императрица часто посылала Россет с поручениями, рассказывала: «Взрывы злобы у государя были кратки, болезненны и ужасны. Когда ему не поддавались, он успокаивался». Августейшая вдова вспоминала, что ее муж обожал развлекаться криками среди ночи: «Во дворце пожар!» или «Украли бриллианты!» Когда наскучившие его шуткой родные отвечали ему: «Мы спим», — он «начинал разговаривать с часовыми, и было слышно, как он ходил по коридору. Он ужасно страдал от бессонниц. Иногда императрица вставала и всю ночь ходила с ним, пока он не успокаивался; она сама ухаживала за ним. Пробовали давать ему наркотики, но они не действовали на него, а только вызывали страшные мигрени»
[1665].
Екатерина знала о сыне ту горькую правду, в которую не хотели поверить многие его заочные сторонники, не довольные политикой государыни и возлагавшие большие надежды на скромного и одаренного великого князя. К несчастью для Павла, предчувствия матери оправдались. Его короткое царствование стало не торжеством конституционных принципов, а чередой репрессий, и сопровождалось серьезными перекосами во внешней и внутренней политике России.
«Трудно описать, в каком вечном страхе мы живем, — писала граф В. П. Кочубей. — Боишься собственной тени. Все дрожат, так как доносы следуют за доносами, и им верят, не справляясь, насколько они соответствуют действительности. Все тюрьмы переполнены заключенными. Какой-то ужасный кошмар душит всех… Теперь появилось распоряжение, чтобы всякая корреспонденция шла только через почту. Отправлять письма через курьеров, слуг и оказией запрещается. Император думает, что каждый почтмейстер может прочесть любое письмо. Хотят раскрыть заговор, но ничего подобного нет… Я не сохраняю писем, я их жгу»
[1666]. Неудивительно, что «вечный страх» завершился цареубийством 11 марта 1801 года. Зная эту грустную развязку, можно с уверенностью сказать, что Екатерина, годами отстраняя Павла Петровича от короны, не только оберегала свою власть, но и спасала сына от неминуемой гибели.
Лишившись общения с новорожденным ребенком сразу после того, как мальчик появился на свет, Екатерина не научилась любить его с той трепетной нежностью, которая характерна для ее отношения к внукам — Александру и Константину. Их она приняла от купели, ими занималась, их баловала и воспитывала. Именно по отношению к ним в ее сердце развернулось щемящее чувство материнства, не отягченное борьбой за власть, политическим соперничеством и интригами.
