«Никто не намерен заслуживать, всякий ищет выслуживать», – жаловался Панин. Сразу вспоминается Грибоедовское: «Служить бы рад, прислуживаться тошно». И недаром. Такой взгляд был характерен для представителей родовитой, но на глазах бедневшей и отодвигавшейся в тень знати. Панин, Дашкова, Фонвизин, Щербатов, Сумароков и др. стояли у его истоков. Они озвучивали во второй половине XVIII в. то, что более емко и хлестко повторяли в первой трети XIX в. их наследники.
«Надлежит правлению быть так устроену, чтоб… никто из последней степени не мог быть возвышен на первую, ни с первого свергнут на последнюю», – продолжал Никита Иванович. Здесь речь идет уже о замедлении социальной мобильности, которая обеспечивалась с петровских времен «Табелью о рангах». Выслужившиеся из дворянских (и не только) низов по своей психологии не были самостоятельны: «Раб деспота есть тот, который ни собою, ни своим имением располагать не может, и который на все то, чем владеет, не имеет другого права, кроме высочайшей милости и благоволения»
{725}
В проекте Панина есть одна любопытная параллель с диалогом Дашковой и Дидро о крепостном праве. Это образ слепца на обрыве, чрезвычайно распространенный в литературе XVIII века. Описание Екатерины Романовны хрестоматийно: «Мне представляется слепорожденный, которого поместили на вершину крутой скалы… лишенный зрения, он не знал опасности своего положения… Приходит несчастный глазной врач и возвращает ему зрение, не имея, однако, возможности вывести его из этого ужасного положения. И вот – наш бедняк… умирает во цвете лет от страха и отчаяния»
{726}.
Сравним эти строки со словами Панина: «Между первобытным его (человека. – О.Е.) состоянием в естественной дикости и между истинным просвещением расстояние толь велико, как от неизмеримой пропасти до верху горы высочайшей… но, взошед на нее, если он позволит себе шагнуть через черту… уже ничто не останавливает его падения, и он погружается опять в первобытное свое невежество. На самом пороге сей страшной пропасти стоит просвещенный государь».
Сходство очевидно. Перед нами два осколка единой картинки, над которой Дашкова, по ее словам, «много думала» и, вероятно, не раз высказывала вслух, в том числе и Панину. Сложив фрагменты вместе, получим волнующий образ. Дикий народ на краю пропасти удерживается от падения просвещенным государем. Но тот и сам может оказаться на дне, если не ограничит себя фундаментальными законами: «Погибель его совершается, меркнет свет душевных очей его, и, летя стремглав в бездну, вопиет он вне ума: “все мое, я все, все ничто”»
{727}.
«Не может быть законна власть, которая ставит себя выше всех законов», – начинает Панин рассказ о государе и пропасти. Но для кого предназначены фундаментальные законы? Для общества – следует из дашковского перевода Гельвеция. Для нации – сказано в проекте ее дяди. Что же такое «общество» и «нация» для наших героев? Панин однозначен: «Дворянство… почтеннейшее из всех состояний… корпусом своим представляет нацию». В разговоре Дашковой с Дидро о недовольстве в Москве времен Уложенной комиссии обществом, способным на новую революцию, названо тоже дворянство.
В том, что положение крестьянства тяжело, и дядя, и племянница согласны. «Люди составляют собственность людей… народ пресмыкается во мраке глубочайшего невежества, носит безгласно бремя жестокого рабства», – рассуждал Панин. Но именно в силу дикости и непросвещенности нужно держать простонародье в узде. Иначе «мужик, одним человеческим видом от скота отличающийся и никем не предводимый, может привести [государство] на край конечного разрушения и гибели». Об угрозе анархии в результате освобождения крестьян говорила Дидро и Дашкова.
Оба автора сетовали на то, что дворянство порабощено. Оба, исходя из личной практики участия в перевороте, предусматривали право на восстание: «В таком гибельном положении нация, буде находит средство разорвать свои оковы, тем же правом, каким на нее наложены, весьма умно делает, если разрывает».
Что может послужить поводом для восстания? «Похищение» свобод «нации». «Нельзя никак нарушить вольность, не разрушая права собственности, и нельзя никак разрушить право собственности, не нарушая вольности», – рассуждал Никита Иванович. «Кто может дела свои располагать тамо, где без всякой справедливой причины завтра вменится в преступление то, что сегодня не запрещается?» Исключительное право дворянства – владение землей с проживающими на ней людьми. Сегодня не запрещено иметь крепостных, но завтра…
Здесь следует вернуться к диалогу Дашковой с Дидро. «Если бы самодержец, разбивая несколько звеньев, связывающих крестьянина с помещиком, одновременно разбил бы звенья, приковывающих помещиков к воле самодержавных государей…» – рассуждала княгиня. Обратим внимание: Дашкова сначала говорит, что государь намерен разбить «несколько звеньев» между помещиками и хлебопашцами, а потом жалуется на «цепь», приковавшую дворян к самодержцу. Как если бы освобождение холопов опережало освобождение господ. Такому построению фразы есть логическое объяснение.
Дискуссии по крепостному вопросу в Уложенной комиссии настолько встревожили московских дворян, что они шумно заговорили о грядущем нарушении прав собственности. Екатерина II называла крепостных, «несчастным классом, которому нельзя разбить свои цепи без преступления». «Едва посмеешь сказать, что они такие же люди, как мы, – писала она, – и даже когда я сама это говорю, я рискую тем, что в меня станут бросать каменьями. Чего я только не выстрадала от этого безрассудного и жестокого общества, когда в комиссии для составления нового Уложения стали обсуждать некоторые вопросы, относящиеся к этому предмету, и когда невежественные дворяне, число которых было неизмеримо больше, чем я могла когда-либо представить …стали догадываться, что эти вопросы могут привести к некоторому улучшению в настоящем положении земледельцев, разве мы не видели, как даже граф Александр Сергеевич Строганов, человек самый мягкий и в сущности самый гуманный …с негодованием и страстью защищал дело рабства… Я думаю, не было и двадцати человек, которые по этому предмету мыслили гуманно и как люди… Я думаю, мало людей в России даже подозревали, чтобы для слуг существовало другое состояние, кроме рабства»
{728}.
Панин и Дашкова, конечно, «подозревали», но посягательство на права собственности воспринимали крайне болезненно. Их буквально трясло, что подметил Дидро, сказав императрице: «В моральном отношении ваши подданные чувствуют себя, как в физическом жители Лиссабона и Макао»
{729}. Не будем обольщаться, под «подданными» понимается придворная аристократия, ведь больше никого философ в России не видел.
Снова вернемся к беседе парижанина с Дашковой: «Во время второго посещения Москвы по случаю общего собрания депутатов… Екатерине угрожал мятеж. Общее неудовольствие дворян… готово было разлиться новой революцией».
