14 декабря Дашкова писала брату, что «батюшкина препозиция о Знаменском его дворе» вызвала у нее «удивление»: «На что он мне? Деньги, которые мне государыня пожаловала, есть только одно награждение и хлеб моей дочери, который в моих руках. Если я оные сберегла, то не оттого, что я достаточна (обладаю достатком. – О.Е.) и другие доходы имею, но оттого, что сама не только прихотей, но иногда и нужного лишалась… Настюше этот дом ни на что не нужен… Я мучилась, собирала, а, наконец, все без пользы оставить!» Далее княгиня объясняла брату для передачи отцу, что согласится принять в оплату долга «деревню за 80 рублей за душу» или доверенность на сдачу Знаменского двора внаем при условии, чтобы расходы на починку дома «батюшкины шли». Кроме того, ей необходимы сразу 5 тыс. рублей, которые «легко и по справедливости он в зачет за железо, от купца заняв, мне отдать сможет». И «для лучшей ясности» прилагала счет: «Батюшка изволил взять… 16 000 рублей. Проценту нынешнего году – 960 рублей… Найму с Знаменского дому я надеюсь получить 1550; а как с 13-ти тысяч проценту 780 рублей, то и останется в уплату первый год 770 рублей»
{748}.
Нам кажется некоторым преувеличением называть такой подход «щедростью»
{749}. Скорее доброй волей: «Я бы желала, чтобы была в состоянии более для батюшки сделать, но по совести и долгу матери истинно не могу». Дашковой удалось, сдавая строение, вернуть собственные деньги с установленными процентами – всего более 17 тыс. рублей.
Если бы замужняя Анастасия получила собственный дом в Москве, она бы стала в определенном смысле независима. Но Дашкова предпочла, чтобы «хлеб дочери» оставался в ее руках. «Этот брак представлял то огромное преимущество, что дочь моя могла оставаться со мной, и я имела возможность оберегать ее молодость, – сказано в мемуарах. – Отец Щербинина охотно согласился отпустить своего сына, тем более что я объявила, что ему не придется делать никаких расходов, так как процентов с капитала моей дочери хватит на содержание их обоих при совместной жизни со мной». Из этих строк следует, что Дашкова приняла на себя все расходы. По словам же отца жениха, она не выплатила приданого «ни на полушку», зато забрала у зятя «домашнее серебро»
{750}. «Мы поехали по псковской дороге с тем, чтобы остановиться на некоторое время в великолепном поместье Щербинина… В Спа Щербинин получил целый ряд писем от своих родителей, настойчиво вызывавших его в Россию, и он с грустью расстался с нами. Моя дочь не пожелала последовать за ним и осталась со мной»
{751}.
Что же случилось? В России муж не имел права распоряжаться приданым жены. Если они жили вместе, то их объединяли общие расходы, но потребовать всю сумму по закону он не мог. Позднее, удивляясь этому правилу, Кэтрин Уилмот писала домой: «Каждая женщина имеет права на свое состояние совершенно независимо от мужа, а он точно также от своей жены… Если женщине, имеющей большое поместье, случится выйти замуж за бедняка, она все равно считается богатой, в то время как муж может сесть в долговую тюрьму»
{752}. Сестре вторила Марта: «Русские женщины полностью и нераздельно владеют своим состоянием, и это дает им совершенно невозможную в Англии свободу»
{753}.
Увозя дочь с собой за границу, Екатерина Романовна везла и деньги, нужные молодым. Но контролировала их расходы. Щербинин же не имел права ни на чем настаивать. Проехав Вильну, Варшаву, Берлин и Спа, он понял, что в его жизни мало изменилось: прежде бригадир финансово зависел от родителей, теперь от тещи. Видимо, даже «меланхолический, но кроткий характер» не примирил его с подобным положением. Между старым мужем и властной матерью Анастасия пока привычно выбрала мать.
«Афины севера»
На этот раз Дашкова сравнительно легко получила разрешение уехать. Бремя опалы уже не тяготело над ней. Во время посещения императрицей Москвы по случаю торжества Кючук-Кайнарджийского мира Екатерина Романовна в качестве статс-дамы не раз появлялась при дворе. Однако когда подруга осведомила государыню о желании совершить второе путешествие, Екатерина II отреагировала более чем холодно: она «не любила, когда я уезжаю из России».
Создается впечатление, будто императрица скучала. Но уже следующая строка мемуаров показывает, что отношения вновь напряглись: «Меня даже не допустили проститься с ней отдельно, и я откланялась ей во время общей прощальной аудиенции»
{754}. Возможно, государыня просто опасалась болтливости подруги и всеми силами отдаляла ее от своей внутренней жизни, чтобы не дать пищи для разговоров.
Вспомним, как описан дом госпожи Ворчалкиной. «Она… имеет склонность поправлять нынешние обычаи. Все, что где делается, ей известно, все у ней на памяти; знает твердо и прошедшее и настоящее, и своими разговорами может много помогать нам к охулению того, что нам не нравится, и к возвышению того, что мы придумать похотим. И чего б наша нерешимость сделать нам не дозволила, то она удобно вывести и довершить может». В этой зарисовке весь Панин, с его «нерешимостью» и стремлением полагаться на племянницу при «охулении» чужих и «возвышении» своих идей.
Как бы то ни было, Екатерина Романовна могла ехать и с легким сердцем покинула Москву. Ее ждало долгое и счастливое путешествие. Хотя оно заявлено как учебное – «чтобы дать моему сыну классическое и высшее образование», – на деле вояж далеко выходил за рамки прагматики. Он занял шесть лет, из которых лекции в Эдинбурге продолжались только три. Год до и два года после семья странствовала по Европе.
Для самой Дашковой это было триумфальное путешествие. Она уже не скрывала своего имени, и ее с почтением принимали при дворах. Любезности польского короля, только что пережившего первый раздел страны и всецело зависевшего от России, понятны. Для него прием, оказанный подруге государыни, – лишний случай заверить Петербург в своей преданности. Дашкова с пониманием отнеслась к драме Станислава-Августа: «Он заслуживал счастья, а польская корона была для него скорее проклятьем, чем радостью. Сделавшись королем беспокойного народа… он не снискал его любви, так как народ не был способен его оценить… Благодаря интригам польских магнатов ему приписывали многие ошибки, которых он вовсе не совершал»
{755}.
Обычно не замечают, что эта характеристика очень близка к описанию польского монарха Вольтером в «Царевне Вавилонской»: «У сарматов (иносказательное название поляков в просветительской литературе, так же, как русских, именовали «скифами». – О.Е.) Амазан застал на троне философа. Его можно было назвать “королем анархии”, ибо он являлся главой сотни мелких правителей, каждый из которых мог одним словом отменить решение всех остальных. Эолу легче было управлять непрестанно спорящими между собой ветрами, чем этому монарху примирять все противоречивые стремления. Он был словно кормчий, чей корабль несется по разбушевавшемуся морю и меж тем не разбивается»
{756}.
