«Хоть тот пускай умнее,
Который обойден;
Но умный принужден
Стоять и дожидаться,
В передней забавляться
Надеждою пустой,
А за его простой
Его не награждают,
Лишь только презирают.
Другой пускай дурак,
Но говоря все так,
Он чин за чином получает
И в карты с барами играет,
А тот в передней пусть зевает
За то, что он не льстец,
Не трус и не подлец».
Здесь и Молчалин, играющий с господами в карты, и Чацкий, которому чин нейдет, его удел – презрение, пустые надежды, зевки в передней… Но самое важное – здесь читатель видит Екатерину Романовну. Пока другие льстят, ее не награждают.
Величие в колике
Принято считать, что Екатерина II с одобрением восприняла «Послание…». На самом деле она составила письмо от лица безымянного читателя, которое редакции пришлось опубликовать. В стихах Дашкова хвалила римского императора Марка Аврелия за то, что тот раздавал богатства и понизил налоги. Екатерина II напомнила строку из «Наказа»: Налоги – «нужный источник благоденствия обществу, от которого истекают награждения, одобрения, милости». Печатая журнал, княгиня пользуется перераспределенными доходами, которые берутся от налогов. Облегчив бремя «дани», придется отказаться не только от изданий за счет казны, но, быть может, и от самих академий. Словом, сидя на ветке, не стоит ее пилить.
Но самое обидное для княгини было сказано в конце письма: «Критики, а особливо вмешивающиеся в дела политические, которых не знают… всегда будут иметь прекрасное поле рассыпать свои рассказы»
{934}. Не первый и не последний раз императрица прямо говорила подруге, что та «вмешивается в дела», ее не касающиеся, что, не зная «ни малейшей связи» государственного механизма, ей надо остеречься давать советы.
Дашкова ее прекрасно поняла, но не оставляла своих попыток, поскольку они были в натуре княгини. Она составила «Ответ от слова “так”», где уверяла, что «ни одна частная особа не описывается, а порицаются пороки вообще. После этого строки: «Нередко такаяют почтенны царедворцы,/ Но то же самое творят и стихотворцы», – должны были восприниматься как осмеяние порока, а не личный выпад против Державина. Даже странно, что поэт обиделся.
Отношения Гавриила Романовича с мадам редактор были двойственными. Княгиня показывала, что готова покровительствовать ему, но из этих стараний вышли неприятности по службе. «Княгиня Дашкова… говорила императрице много о нем хорошего, – писал о себе в 3-м лице поэт. – Чем вперила той мысли взять его к себе в статс-секретари или лучше для описания ее славного царствования. Сие княгиня Державину и многим своим знакомым, по склонности ее к велеречию и тщеславию, что она многое может у императрицы, сама рассказывала. Таковое хвастовство не могло не дойти до двора и было, может быть причиною, что Державин более двух годов еще не был принят… на рекомендованный пост»
{935}.
Вместо этого поэта на время удалили из столицы: в 1784 г. его пожаловали чином действительного тайного советника и назначили губернатором в Олонец, а затем в Тамбов. Именно из Тамбова Державин обратился к нашей героине:
«И ты, коль победила страсти,
Которы трудно победить;
Когда не ищешь вышней власти
И первою в вельможах быть;
Когда не мстишь, и совесть права,
Не алчешь злата и сребра, —
Какого же, коль телом здрава,
Еще желаешь ты добра?»
Этим же вопросом задавались многие из знавших Дашкову. При таком богатстве, при таких должностях, чего еще надо? «Живи и распложай науки». Но нет.
Видимо, в «велеречивых» беседах, как и в мемуарах, княгиня много повествовала о своей победе над страстями. Судя по приведенной строфе, поэт ей не поверил. Он нащупал болевую точку. Дашкова действительно любила поговорить о том, что «многое может у императрицы». Оказывая покровительство, она подтверждала свою силу. Вот почему ей не нравилось, когда кто-то из ее собственных сотрудников искал помощи на стороне.
Например, в декабре 1783 г. Сенат не произвел повышения в должностях 15 членов Академии, список которых подала княгиня. По этому поводу она писала брату Александру: «Только не допуская подобного обращения, могу я держать моих подданных в подчинении». Важное слово. Позднее, в беседах с Мартой, Дашкова точно также назовет своих крепостных. Служащие, по мысли княгини, не имели права совмещать занятия в академии с другими должностями: «Например, этот Гурьев… Он не спрашивал у меня разрешения идти преподавать барышням в Смольном. Он не спрашивал позволения получить ранг через мою голову. …Я вычеркнула его из нашего списка, не желая держать подчиненного, который не считается со мной»
{936}.
Точно так же Вяземский поступил с Державиным. Браня другого чиновника, в своем «департаменте» Дашкова поддерживала сходные порядки. Корни подобного убеждения – в осознании себя маленьким монархом, а своих сотрудников «подданными». Имея интересы, работу и связи на стороне, те разрушали иллюзию замкнутого мирка, где глава учреждения – царь и бог.
Случай с Державиным показывал, что покровительство Дашковой воспринималось императрицей не как лучшая рекомендация. В ответ княгиня изо всех сил демонстрировала близость к старой подруге. Даже в письмах Потемкину подчеркивала свое постоянное пребывание при особе государыни: «Вчерась дух мой был до крайности встревожен, – писала она в сентябре 1783 г. – В течение более четырех часов императрица страдала сухою коликою; я была у ее постели до полуночи. Ее терпение и внимание к окружающим были невероятны. Даже в колике она остается великою. Сегодня утром она здорова, я нашла ее не только спокойною, но даже веселою»
{937}
И перед кем, спрашивается, княгиня притворялась? Перед человеком, чья корреспонденция с императрицей имела крайне доверительный характер. Перед вельможей, который никогда не позволял себе такой топорной лести, как описание «величия» на больничном одре. В письмах самой государыни имя старой подруги встречается не раз и не два, но тон далек от доброжелательности: «Какие дурачества делает княгиня Дашкова в ссоре с обер-шенком Нарышкиным, ты себе представить не можешь! И ежедневно выходит новая комедия между ними, и все над ними смеются»
{938}.
