К несчастью, княгиня была болтлива. Конфиденциальные разговоры, благодаря ее несдержанности, покидали пределы внутренних покоев.
«О сестре вашей уведомить имею…»
Второй ложный шаг, который Дашкова совершила на придворном паркете, был фактический отказ поддерживать семью. В те времена человек ценился во многом благодаря влиятельной родне, весу фамилии. Крупные вельможи, вроде дяди-канцлера, возглавляли «великие роды» – целые кланы, – которые сообща боролись за власть и богатство, за влияние на государя. В конце царствования Елизаветы Петровны графы Воронцовы достигли огромного могущества, а при Петре III рассчитывали вступить в родство с императором. Это был апогей, вершина славы, дальше началось падение.
Дашкова, воспринимавшаяся как виновница краха семейных надежд, могла в то же время и поддержать фамилию. Но не сделала этого. За что подверглась дружному осуждению родни.
Считается, что Воронцовы жаждали по-прежнему получать богатые пожалования и награды, а Екатерина Романовна не предоставляла им такой возможности
{322}. В подтверждение подобного взгляда приводится письмо Михаила Илларионовича от 21 августа в Лондон племяннику Александру: «О сестре вашей княгине Дашковой уведомить имею, что мы от нее столько же ласковости и пользы имеем, как и от Елизаветы Романовны, и только что под именем ближнего свойства слывем, а никакого… вспомоществования или надежды, чтоб в пользу нашу старания прилагала, отнюдь не имеем»
{323}
Современный читатель легко подменяет понятия далекой эпохи привычными, и текст кажется ясным. Однако картина, разворачивающаяся в письмах дяди-канцлера и племянника-дипломата, не просто сложнее. Она принципиально иная. За столетия существования «близ царя, близ смерти» аристократические роды создали целую стратегию выживания: не одного человека, а семейства в целом. В дни смут боярские фамилии предусмотрительно рассылали своих представителей на службу к разным претендентам, например, к Лжедмитрию, Василию Шуйскому, Романовым. Когда верх одерживала одна из сторон, сородичи-победители просили за побежденных. Пожалования земель и «рухляди» компенсировали конфискации, семья получала шанс не «захудать».
В рамках этой стратегии Воронцовы, казалось, действовали безупречно: одна племянница – фаворитка Петра III, другая – его мятежной супруги. Но произошел сбой. Сначала Елизавета «жила, как солдатка» и не помогала семье, а потом Екатерина отвернулась от близких.
Случившееся было симптоматично. Однако пока никто не знал, что стряслось. Даже просвещенный Александр видел в поведении сестры просто неблагодарность. Недаром он уже 30 августа взялся наставлять ее: «Не заглушая в себе родственных чувств, вы докажите всем свою правоту, а у завистников отнимите возможность чернить вас… В глазах мудрого двадцать громких дел ничто против пренебрежения своими кровными обязанностями»
{324}.
Именно таких поступков ждали от племянницы-победительницы. И были глубоко оскорблены равнодушием: «Она поведением своим не привлекает нас никого к любви своей». Недаром образ действий князя Дашкова с похвалой противопоставлялся поведению жены: «Что же касается до мужа ее, то он нам непременно прежнюю ласковость и учтивость оказывает и ведет себя скромно и разумно»
{325}.
Княгине же пеняли не за переворот: «Правда, она имела многое участие в благополучном восшествии на престол всемилостивейшей нашей государыни, и в том мы ее должны весьма прославлять и почитать (фраза вставлена с учетом перлюстрации. – О.Е.); да когда поведение и добродетели не соответствуют заслугам, то не иное что последовать имеет, как презрение и уничтожение».
Трудно поверить, что искушенный политик Михаил Илларионович наивно ожидал, будто воспитанница начнет немедленно добывать для родни – сторонников свергнутого императора – высокие чины и должности. Этот человек почти двадцать лет подсиживал канцлера Бестужева, прежде чем занял ключевое место, и знал, что большие дела быстро не делаются. Но они должны как-то делаться! А от Екатерины Романовны «вспомоществования» не дождешься: «Я истинно на нее сердце или досады не имею и желаю ей иметь всякое благополучие, только индифферентность ее к нам чувствительна».
Хуже того, воспитанница могла вот-вот лишиться милости, и тогда Воронцовым больше нечего будет ждать: «Я опасаюсь, чтоб она капризами своими и неумеренным поведением… не прогневала государыню императрицу, чтоб от двора отдалена не была, а через то наша фамилия в ее падении напрасного порока от публики не имела».
В письмах к брату Екатерина Романовна взволнованно, но здраво объясняла свои поступки: «Поверьте… если я не сделала всего того, что вам бы хотелось… то лишь потому что это было невозможно. Мои родные отнюдь не имели оснований меня упрекать (они ясно понимали свое прошлое положение и нынешние обстоятельства), им бы следовало принять в расчет, что я не могла давать никаких обещаний улучшить их благополучие, поскольку в политике часто вынуждены проявлять осторожность и делать жертвы»
{326}.
Фраза о «политике» и «жертвах» возникла не случайно. Письмо помечено 30 сентября, когда после коронации развивался новый виток интриги, приведший к окончательному разрыву между подругами. Любопытно, что уже в конце августа дядя-канцлер почувствовал угрозу: «От благополучия ее не имеем пользы, а от падения ее можем потерпеть напрасное неудовольствие».
Переписка царедворца подвергалась обязательной перлюстрации, и уже 14 октября, в Москве, на пороге заговора Хитрово, канцлер через брата прервал эпистолярное общение Александра и Екатерины Романовны: «Письмо твое княгине Дашковой по желанию отца твоего не отдано и здесь уничтожено»
{327}. Попутно он подчеркнул, что княгиню за ее высокомерие никто в семье не любит. Эти слова не для племянника – для государыни. Старик продолжал охранять клан от полного падения. Это ему удалось.
А вот молодой дипломат, пока не набрав опыта, проявлял горячность. Он пенял княгине: «За ваши заслуги вы должны были бы просить одной награды – помилования сестры и предпочесть эту награду Екатерининской ленте»
{328}. Дашкова весьма резко отвечала, что ничем не обязана ни сестре, ни семье: «Я ее люблю и забочусь о ней искренне, не будучи принуждаема к тому благодарностью»
{329}.
Александр был задет за живое и писал, что отказ хлопотать за падшего – измена «проповедуемым вами философским убеждениям, которые заставляли меня думать, что вы равнодушны к величию человеческому. Но я вижу теперь, что ошибался в вас»
{330}. Под пером брата бедная фаворитка превращалась в голубицу с белыми крыльями. «Говорят, вы завладели всем, что имела моя сестра, и вы отказались снабдить ее даже тем необходимым, что ей требовалось для отъезда в деревню»
{331}. В ответ Екатерина Романовна составила целую отповедь: «Вам следовало бы быть более осмотрительным в суждениях о сестре, никогда не срамившей вашей фамилии»
{332}.
