Но нет. Княгине отворили кровь, а приезд супруга «совсем успокоил… нервы». Затем чета Дашковых перебралась во дворец и зажила с «императрицей, устроившей или только допустившей убийство своего мужа», как ни в чем не бывало. Значит, у разговора был конец, который опущен в «Записках» и который, несмотря на внешнюю виновность Екатерины II, позволил ей оправдаться.
Княгиня подводит читателя к мысли о том, что во время объяснения государыня показала ей письмо Алексея Орлова: «Мои убеждения на этот счет не нуждались в доказательствах, за всем тем я радовалась находке подобного акта, который заставлял молчать самую отвратительную клевету»
{364}.
«В толпе льстецов»
Сторонники версии «заговора вельмож» часто подозревают, что Дашкова знала о гибели Петра III больше, чем рассказала. Ее многозначительные недомолвки воспринимаются как намеренное желание скрыть правду.
Однако могло быть и наоборот. Княгиня знала очень мало. От нее по-прежнему продолжали «все скрывать». На эту мысль наводят комментарии, сделанные Дашковой на книги французских авторов К. Рюльера и Ж. Кастера
{365}. Оба сообщали, что известие о смерти Петра III в Петербург привез лично Алексей Орлов
{366}. Составляя свои замечания, княгиня никак не прокомментировала этот факт, в то время как ее недруг послал письмо.
Логично сделать вывод, что в момент чтения книг она о документе ничего не знала
{367}. Уже полным ходом шла работа над «Записками», когда в 1805 г. у княгини появился Ф.В. Ростопчин с копией письма Алексея Орлова из Ропши. Старая ненависть получила новый толчок, и Екатерина Романовна вставила сведения об убийстве в мемуары, но не в основной текст, который уже существовал, а в приписку. Причем последняя расположена крайне неуклюже – не к тому фрагменту. Когда Марта Уилмот готовила свое издание, она перенесла приписку в текст, сгладив противоречие. Однако эта редактура, к счастью, распознаваема.
Рассказ о письме Алексея с признанием в убийстве построен так, чтобы читатель догадывался, будто Дашкова видела документ и раньше, но долгие годы не знала его дальнейшей судьбы. Подобный намек позволял поддержать реноме ближайшей к императрице персоны. Чтобы сохранить лицо, княгиня много суетилась, выпытывала, но, в сущности, ей «не сообщали ничего важного». Обидная, но очень похожая на правду догадка. Не было ни объяснения с Екатериной II по поводу смерти Петра III, ни брошенных в глаза императрице упреков, ни даже жизни во дворце. На последнюю мысль наводит не только Камер-фурьерский журнал, но и само описание придворного быта, сделанное княгиней.
«Я пламенно любила музыку, а Екатерина напротив. Князь Дашков, хотя сочувствовал этому искусству, но понимал его не более императрицы. …Она, обыкновенно, подавая секретный знак Дашкову, затягивала с ним дуэт… Ни тот, ни другой, не смысля ни одной ноты, составляли концерт самый дикий и невыносимо раздирающий уши… Она так же искусно подражала мяуканью кошки и блеянью зайца (так в тексте. – О.Е.) … Иногда, вспрыгивая, подобно злой кошке, она нападала на первого мимопроходящего, растопыривая руку в виде лапы»
{368}.
В самих «кошачьих» концертах ничего невозможного нет. Екатерина II описывала в мемуарах, как с юности научилась копировать голоса животных. Однако время после убийства Петра III было крайне неподходящим для подобных развлечений. И не только из-за траура. Дворец оказался фактически в осаде. Дашкова убеждала Дидро, что «в России никто, даже среди народа, не обвинял Екатерину за участие ее в смерти Петра III»
{369}.
Это неправда. Согласно донесениям иностранных послов, один ночной взрыв в гвардии следовал за другим. Прусский министр Бернхарж фон Гольц в сообщал 10 июля о «множестве недовольных», число которых «возрастает со дня на день»
{370}. Чуть позже дипломат добавлял: «Теперь, когда первый взрыв и первое опьянение прошли, сознают, что только покойный император имел право на престол»
{371}.
Голландский резидент Мейнерцгаген доносил 2 августа в Гаагу, что «третьего дня», т. е. 31 июля, «ночью возник бунт среди гвардейцев», охвативший два старших полка – Семеновский и Преображенский. Солдаты «кричали, что желают видеть на престоле Иоанна [Антоновича], и называли императрицу поганою». «Майора Орлова» – Алексея – который пытался их успокоить, они именовали «изменником»
{372}. Спустя два дня беспорядки возобновились.
«Братья Орловы едва смеют теперь показываться перед недовольными, – писал Гольц. – Нет таких оскорблений, которых не пришлось бы выслушать Орлову-камергеру (Григорию. – О.Е.) в одну из тех ночей, когда императрица посылала его успокаивать собравшихся»
{373}.
Раздражение росло день ото дня. Кейт писал в Лондон 9 августа: «Между гвардейцами поселился скрытый дух вражды и недовольства. Настроение это достигло такой силы, что ночью на прошлой неделе оно разразилось почти открытым мятежом. Солдаты Измайловского полка в полночь взялись за оружие и с большим трудом сдались на увещевания офицеров. Волнения обнаружились две ночи подряд, что сильно озаботило правительство»
{374}. Мейнерцгаген сообщал, что результатом волнений стали «аресты и высылка множества офицеров и солдат из столицы»
{375}. Информацию об арестах подтверждал и Кейт.
Императрице приходилось самой выходить успокаивать служивых. То же делали Разумовский, Орловы, другие бывшие заговорщики. Отсутствие среди их них князя Дашкова было бы невозможно, находись Михаил Иванович во дворце. Кстати, если бы у его супруги имелось то влияние на солдат, какое она описывала в воспоминаниях, ей пришлось бы тоже принять участие в успокоении. Ничего подобного не произошло.
