События, разворачивавшиеся в Москве, своей суетностью резко контрастировали с внутренним покоем религиозного шествия. Стоило Екатерине II покинуть старую столицу, как мигом распространились слухи, будто она отправилась в Воскресенский монастырь венчаться с Орловым. «Тайна брака обнаружилась, – рассказывала княгиня Дидро, – негодующий народ сорвал один из портретов императрицы и, отстегав его плетью, разорвал в клочки»
{474}.
О сорванном с ворот портрете повествуют многие источники. Но вот плеть упомянула только Дашкова. Возможно, эта картина вызывала у нее род возбуждения. Накануне переворота, ночью, она тоже представляла подругу – идеал фантазии – бледной, обезображенной, окровавленной… Слова Федора Хитрово, переданные Дашковой в обычной возвышенной манере, свидетельствовали об экзальтации: «Он… с гордостью объявил, что первый вонзит шпагу в сердце Орлова и сам готов скорее умереть, чем примириться с унизительным сознанием, что вся революция послужила только к опасному для отечества возвышению Григория Орлова»
{475}. Это собственные мысли княгини. В деле подобных признаний нет.
Заколоть фаворита, а Екатерину отстегать за ослепление и вернуть в объятья подруги. Княгиня отказывалась понять: императрица больше не принадлежит ей. Ни участие в заговоре, ни даже убийство соперника не вернут прежней близости. Чем громче наша героиня роптала на неблагодарность царицы, тем больше та отдалялась.
В начале 20-х чисел мая к Орлову явился с доносом камер-юнкер князь Иван Несвижский (Несвицкий), который передал разговор своего приятеля Федора Хитрово, одного из активнейших участников переворота. Теперь Хитрово оказался в стане противников брака Екатерины II с Орловым. Несвижский привел его слова, что Панин «согласился с гетманом и Захаром Чернышевым уничтожить дело; для этого они пригласили к себе Репнина, Рославлевых, Ласунского, Пассека, Теплова, Барятинских, Каревых, Хованских Петра и Сергея, Петра Апраксина, Николая Ржевского и рассуждали, что дело нехорошее, отечеству вредное и всякий патриот должен вступиться, искоренить».
Перечисленные вельможи – сторонники Панина. А вот имена офицеров часто упоминались Дашковой: Рославлевы, Ласунский, Пассек, Барятинский, сам Хитрово бывали у нее на квартире.
Вопреки словам княгини корень бед заговорщики видели не в фаворите, а в его брате Алексее: «Этого ничего не было бы, потому что Григорий Орлов глуп; но больше все делает брат его Алексей: он великий плут и всему делу причиной». Дальнейшие планы относительно ретивых братьев были не вполне ясны. «Мы на собрании своем положили… схватя Орловых… погубить. Меня в этот заговор привела княгиня Дашкова».
24 мая письмо фаворита с пересказом доноса Несвижского уже было в Ростове. В тот же день Екатерина II передала следствие в руки своего верного сторонника сенатора В.И. Суворова (отца будущего фельдмаршала) и приказала ему арестовать Хитрово. «Я при сем рекомендую вам поступать весьма осторожно, не тревожа ни город, никого, – писала она, – …и весьма различайте слова с предприятием»
{476}.
Вопреки мнению ряда биографов
{477} следственные материалы (как и последующая реакция императрицы) противоречат выводу о существовании со стороны правительства требования добиваться от Хитрово показаний на Дашкову
[28].
После ареста подозреваемому предъявили донос, и в первый день он, как положено, от всего отперся. О княгине сказал: «И что меня, Хитрова, в данный заговор привела княгиня Дашкова, не упоминал, и ни о каком заговоре не знаю, и с княгинею Дашковою о той материи никогда не говорил». Источником же своей осведомленности назвал «гороцкой слух».
Однако уже на следующий день, 27 мая, подследственный «опамятовался» и начал давать показания. Физических мер к нему не применяли: Екатерина II была решительной противницей пыток. Однако могли и кричать, и запугивать, и топать ногами. Проведя ночь в заключении, молодой человек должен был осознать, в какую гадкую историю попал. Им овладели страх и общая подавленность. Еще вчера он храбрился. Но сегодня, по здравом размышлении, казалось глупо одному отвечать за всех: «Вскоре после того, как я услышал об оной подписке, приехав к княгине Дашковой, спрашивал у нее: правда ль, что я слышал о подписке, сделанной Бестужевым, на что она мне сказала, что слышала вправду и удивляется немало такому дурному предприятию, и хотела разведать».
Дашкова в мемуарах отрицала какие бы то ни было встречи с Хитрово и, чтобы объяснить, почему не желала принять старого соратника, сдвинула события заговора на апрель, когда умирала ее невестка княжна Анастасия. «Я не отходила от нее, – писала Екатерина Романовна, – …так как я сама болела до этого и была беременна, то просила мужа никого не принимать»
{478}.
Мы уже отмечали, что болезнь в мемуарах Дашковой – своеобразный способ преодолеть неудобный поворот сюжета. Ею прикрывались умолчания, к ней прибегали, чтобы не вдаваться в щекотливые подробности. Дашкова болела в первые дни царствования Петра III, когда ожидался взрыв возмущения, и правительство было к нему готово. Болела она и сразу после известия о смерти свергнутого императора, когда Петербург мог взбунтоваться уже против Екатерины II. Теперь княгиня болела во время заговора Хитрово.
Но дело начали распутывать в конце мая. Дашкова придвинула визиты Хитрово к апрелю, чтобы показать невозможность опасных бесед. «Я был три раза у княгини, – передает она слова молодого заговорщика, – чтобы спросить ее советов, даже приказаний, но меня к ней не допустили… Если бы я имел честь ее увидеть, я бы сообщил ей свои мысли на этот счет и убежден, что услышал бы из ее уст только слова, продиктованные патриотизмом и величием души».
