Но почему, получив так много от щедрот венценосной подруги, она продолжала настаивать, будто едва сводила концы с концами? Сказалась и общая для русских вельмож XVIII столетия любовь пожаловаться на бедность, особенно ею отличался дядя нашей героини, канцлер Воронцов. И чувство восхищения, которое княгиня испытывала по отношению к самой себе, желая думать, что всего добилась своими руками. Но был еще один момент, который ухватил Дидро. Разговаривая о корсиканском революционере Паскале Паоли, который поднял восстание на острове, чтобы освободиться от французского господства, был разгромлен и бежал в Англию, Екатерина Романовна заметила: «Бедность есть лучший пьедестал подобного человека»
{587}. Нужда лишний раз доказывала, что политического деятеля нельзя купить. Поэтому в «Записках» постоянно подчеркивалось собственное бескорыстие героини.
Дашкову раздражало, что императрица больше не смотрит на нее такими глазами. Вернее, видит иное. Их прощание в 1764 г. было очень холодным. 1 марта новый британский посол сэр Джордж Макартни доносил в Лондон: «Княгиня Дашкова… перед отъездом имела честь целовать руку императрице и проститься с нею; ей уже давно был запрещен приезд ко двору, но ввиду того обстоятельства, что она уезжает, быть может, навсегда, ее величество, по ходатайству Панина, согласилась принять ее. Прием был такой, как она и должна была ожидать; то есть холоден и неприветлив; кажется, все рады ее отъезду»
{588}.
18 марта дипломат добавил: «Те, кто желал добра и Панину, и его фаворитке, советовали ей покинуть Петербург; пока» государыня «еще сохраняет некоторую доброту по отношению к ней»
{589} Значит ли это, что сначала княгиня намеревалась остаться? Что пять месяцев ждала, когда императрица поправит ее финансовое положение? В таком случае медлительность Екатерины II при оказании помощи была намеренной. Дашковой показывали на дверь.
Глава 8. Путешественница
Мы бы хотели поставить точку там, где с тяжелым сердцем предпочла бы остановиться сама Екатерина Романовна. Ее звездный час, ее триумф, ее счастье были позади. Два сильных чувства: любовь к мужу и подруге – покинули сердце. Главное дело жизни закончилось.
Все дальнейшее поле «Записок» – затянувшееся послесловие к рассказу о самом важном, самом сокровенном, самом дорогом. Еще в Москве, во время заговора Хитрово, княгиня желала лучше погибнуть, чем разменивать «темные», пустые дни. Герои умирают молодыми.
Но судьба приготовила ей «череду безрадостных лет», уже не озаренных ни теплотой супружеской привязанности, ни страстной близостью с подругой. Без сомнения, кончина на пике славы стала бы лучшим завершением легенды о Дашковой. Юной женщине в гвардейском мундире, с обнаженной шпагой в руках, устроившей переворот. Но за пределами этого сюжета лежали четыре десятилетия – полные событий, встреч, путешествий и, наконец, найденного применения обширным способностям. Найденного не самой княгиней, а угаданного и предложенного ей августейшей подругой.
«В своем роду не последняя»
«Все эти четыре-пять лет, от смерти мужа до поездки княгини за границу в 1769 году, не представляются интересными для биографа, – писал в конце позапрошлого века В.В. Огарков, один из наиболее цитируемых исследователей жизни Дашковой. – Все это время она не играла никакой роли… жила большей частью в имениях, посещала родных и… самым мещанским образом копила деньги»
{590}.
Воистину мужской взгляд! Заниматься хозяйством и воспитывать детей – вряд ли достойно внимания. О том, что именно скрытая, подспудная работа формирует личность, историк, по-видимому, не догадывался. Важной считалась только внешняя манифестация – участие в перевороте, путешествия, разговоры с философами… Тот факт, что публичным актам предшествует трудная, порой болезненная внутренняя жизнь, был осознан исследователями уже в XX в.
Обратим внимание: и сама княгиня, повинуясь заявленной «мужской» логике, уделила четырем годам опалы не более полутора страниц «Записок». Она копировала литературные приемы своего времени и смотрела на собственную жизнь, исходя из «неженского» стереотипа, заставлявшего отсеивать одни события и сосредотачиваться на других. Предпочтения княгини не были дамскими в понимании XVIII в. Ей самой не казался «интересным» тот период, когда она качала люльку, а не скакала на лошади. Как и большинство мемуаристов, Дашкову притягивал собственный выход на сцену. Возня за кулисами не считалась достойной внимания. Но, чтобы понять личность, необходимо перевернуть реквизит в гримерке.
Сделаем это.
Поселившись в Первопрестольной, княгиня вела в высшей степени экономный образ жизни. Она продала «вороной неаполитанский цуг лошадей» – слишком дорогой и породистый, чтобы тащить его в деревню. А также «липовые кронные деревья хорошей фигуры», поднявшиеся «в подмосковной вотчине сельце Михалкове», о чем извещалось через газету
{591}. Большой господский дом грозил разрушением, и Дашкова приказала мужикам выбрать из него крепкие балки, чтобы срубить жилище поменьше. К весне 1766 г. оно было готово, и наша героиня переселилась в него.
Но самая удивительная метаморфоза произошла с ее московским домом. «Моя свекровь, находя, что вследствие какой-то ошибки при совершении купчей на дом, приобретенный ее покойным мужем, она имеет право располагать им по своему усмотрению, подарила его своей внучке Глебовой, вследствие чего у меня не стало больше пристанища в городе, – вспоминала Екатерина Романовна. – Я не только не жаловалась на это, но решила не произносить при моей свекрови слова “дом”, и только этой деликатностью отомстила ей за ущерб, причиненный ею моим детям… Три года спустя моя свекровь, которой понадобилось временно оставить, вследствие каких-то переделок, свои покои в монастыре, куда она удалилась после смерти сына, не добилась разрешения жить в доме своего зятя Глебова и поместилась у меня, в доме, смежном с моим, и очень выгодно купленном мною в предыдущем году»
{592}.
Что тут правда? Анастасия Михайловна, мать князя Дашкова, действительно удалилась в монастырь. По обычаю, пожилые, состоятельные люди выкупали для себя кельи, где заканчивали дни под присмотром собственных слуг или братии. (Среди многочисленных функций монастыря была и важная ипостась – дома престарелых.) Свой особняк у Никитских ворот княгиня продала, а не подарила в апреле 1768 г. зятю Ф.И. Глебову за «три тысячи рублев». Прежде эта московская усадьба принадлежала князю В.Н. Репнину, который еще в 1743 г. продал его вдове Ивана Петровича Дашкова. Никакой ошибки в купчей не было: Анастасия Михайловна совершила сделку сама, на свое имя, уже после смерти мужа, следовательно, являлась хозяйкой «каменных палат о двух жильях с дворовым местом и со всем деревянным хоромным строением»
{593}.
