В «Наказе» Екатерины II действительно содержалось много похвал реформам Петра, который «вводил нравы европейские в народе европейском»
{630}. Но главное – была высказана мысль о создании нового, удобного для всех законодательства путем совета правительства и населения, т. е. созыва Уложенной комиссии. Тут мнения двух просвещенных женщин расходились кардинально. Императрица не приняла олигархического Совета, не допустила узкий круг аристократов к «законоданию». А теперь открывала двери представителям разных сословий. Речь шла о принципе. Екатерина Романовна предостерегала: не следует льстить народу, пока он знает, что законодательство ему «не принадлежит». А вот государыня видела перспективу участия сословий в выборных учреждениях. При этом она подчеркивала, что шьет платье на вырост. Если одна из подруг говорила об «олигархии», то вторая – о «монархии» в соответствии с определением Монтескье. То есть о такой форме правления, где абсолютная власть опирается на представительские органы. Обе некогда отвергали «деспотию», но это еще не делало их полными союзницами: следующий шаг у каждой был свой.
Таким образом, не одни личные качества княгини – ее докучность и навязчивость – заставляли Екатерину II избегать советов. Суть рассуждений подруги, их политическая направленность шли вразрез с идеями императрицы.
4 ноября 1767 г. английский посланник Генри Ширлей доносил из Москвы, что не имеет здесь ни одного друга, кроме княгини Дашковой. «Нельзя сказать, чтобы императрица ее уважала, но она ее сильно опасается и чрезвычайно вежлива с ней»
{631}. Мысль о том, что Екатерина II боялась Дашкову, находит подтверждение в неожиданно щедром поступке, который государыня сделала в июне 1767 г., незадолго до начала работы Уложенной комиссии. Кабинету было приказано выслать княгине 20 тыс. рублей на уплату долгов. Не раньше и не позже. Создается впечатление, что императрица хотела умиротворить опальную подругу. Ее «талант говорить дурное» уже сыграл против Екатерины II в 1763 г., после коронации. Вращаясь среди московского дворянства, Дашкова должна была отзываться обо всем происходящем доброжелательно и ни в коем случае не возбуждать ропота против правительства.
Донесения Ширлея позволяют судить, что говорила дипломату о политической ситуации «единственный друг», «пользующийся величайшей милостью графа Панина». Императрица прочно сидит на престоле, нет оснований предполагать скорую перемену правителя. «В Европе утвердилось предположение, будто бы с той минуты, как великому князю исполнится шестнадцать лет, судьба императрицы неверна… Я почти убежден, что если не произойдет какого-либо крупного переворота, непредвиденного для ума человеческого, и если она станет управлять точно таким же образом, как в настоящую минуту, предположение такого рода совершенно неосновательно; ибо у великого князя не достанет ни смелости, ни ума для того, чтобы идти против матери; слабость его характера равняется слабости его телосложения»
{632}.
То же самое было сказано княгиней Дидро: «Императрица… пользуется заслуженной репутацией и общей любовью, так что престол ее тверд и независим ни от какой партии. Власть ее так самостоятельна, что завтра, если б ей было угодно, она может отделиться от графа Панина, самого сильного и уважаемого человека в государстве, и смерть или удаление его не произведут ни малейшего впечатления. Великий князь еще так мал, что судить о характере его трудно»
{633}.
Дашкова одной из первых поняла, что за удар Екатерина II нанесла партии наследника самим фактом созыва Комиссии. Собрание депутатов преподнесло государыне титул Великой и Премудрой Матери Отечества. Императрица вторично легитимизировала свое пребывание на престоле. Ее права подтверждала не только коронация, но и признание выборных от всех сословий. Это и был ответ на вопрос: «Зачем льстить народу?»
Судя по словам, сказанным Дидро, княгиня верно оценила шаг подруги: «Она освободила себя от всякого постороннего влияния, убедив народ, что счастье его составляет постоянную цель всех ее мыслей, желаний и действий». У Ширлея звучит та же мысль: «Русские не говорят и не думают ни о чем другом, как о собрании депутатов, и заключают, что теперь они составляют мудрейшую, счастливейшую и могущественнейшую нацию во всей вселенной»
{634}.
Негласная договоренность о передаче престола к совершеннолетию наследника была поставлена под сомнение. Теперь только «крупный переворот, непредвиденный для ума человеческого», мог изменить ситуацию. Начался новый раунд игры. Но это не была игра Дашковой. Она уже дважды, по делу Хитрово и по делу Мировича, пострадала из-за близости к партии Панина. В самом начале войны с Турцией, в 1768 г., были раскрыты новые заговоры. И хотя теперь имя княгини не фигурировало в устах арестованных, старый набор обвинений в адрес императрицы указывал на прежнее «осиное гнездо»
{635}. Стоило ли Екатерине Романовне подвергать себя опасности, демонстрируя политическую близость с дядей?
«Во время второго посещения Москвы по случаю общего собрания депутатов для рассуждения о своде законов, Екатерине угрожал мятеж, – записал со слов княгини Дидро. – Общее неудовольствие дворян… готово было разлиться новой революцией. Это обстоятельство заставило ее уехать в Петербург».
Именно тогда Екатерина Романовна начала проситься за границу. Она чувствовала шаткость ситуации и, вероятно, хотела пережить грозное время подальше от России.
«План мой удался»
Но сначала требовалось получить позволение. Княгиня с гордостью описывала, как ей удалось вынудить императрицу дать согласие на выезд. В июне 1769 г. Екатерина Романовна прибыла в Петербург и начала везде сообщать о грядущем вояже. «На вопрос, имела ли я на то разрешение государыни, отвечала, что я ее еще об этом не просила, но что вряд ли она мне откажет, так как я ничего не сделала, что могло бы лишить меня права, присвоенного каждому дворянину»
{636}.
Однако репутация заговорщицы не слишком способствовала свободному выезду за границу. «Как дворянка я имела на это право, – настаивала княгиня, – но как кавалерственная дама я была обязана испросить позволение». Разрешения просили не кавалеры орденов (таковых бы оказалось слишком много), а служащие при дворе лица. Екатерина Романовна являлась статс-дамой и, хотя давно не участвовала в дворцовой жизни, формально оставалась на жалованье. Что касается удивленных вопросов публики, то право свободного выезда за границу, дарованное Манифестом о вольности дворянства в 1761 г., оставалось еще внове, им мало кто воспользовался. Кроме того, закон приостанавливал действие на время войны, а год назад началась кампания с Турцией. Не имел он силы и для ошельмованных дворян, побывавших под следствием. Ни по делу Хитрово, ни по делу Мировича нашу героиню даже не допрашивали. Не состояла она и на военной службе, и было бы смешно ее задерживать. Но опала, фактический надзор, личные трения с императрицей… Словом, из всего российского дворянства именно Дашкова не могла покинуть страну свободно.
