«Внутреннее о себе восчувствование»
Рассказ о поездках Дашковой по Европе принято начинать словами княгини, относящимися ко временам юности: «Я думала, что у меня никогда не хватит мужества путешествовать, и полагала, что моя чувствительность и раздражительность моих нервов не вынесут бремени болезненных ощущений, уязвленного самолюбия и глубокой печали любящего свою родину сердца»
{645}.
Так, уже заранее, до знакомства с миром, у молоденькой аристократки складывалось представление о том, что родина сильно пострадает от сравнения. При этом целый свет сужался до размеров Западной Европы – т. е. просвещенных, богатых и сильных стран, которым Россия должна была соответствовать.
Справиться с «бременем болезненных ощущений, уязвленного самолюбия» помогла поездка в Киев, совершенная вместе с детьми в 1768 г. Дашкова увидела руины церквей, некогда покрытых драгоценными мозаиками. Спустилась в пещеры Лавры, где почивали святые. Посетила Киево-Могилянскую академию, из века в век вскармливавшую образование. В древней столице Руси Екатерина Романовна нашла защиту от «глубокой печали любящего свою родину сердца» – увидела себя наследницей старой, сложной культуры. Осознала, что развитие ее народа было грубо прервано, оценила тяготы пути, который он прошел для возвращения в Европу. Задумалась, а стоило ли это возвращение принесенных жертв? Не был ли отказ от «варварства» отказом от себя?
Княгине захотелось, чтобы к ее родине относились с уважением, и она начала деятельный поиск основ для этого уважения. Не замечая, что сам такой поиск свидетельствует о неуверенности. «В монастырях хранятся великолепные картины… Эти фрески необыкновенно красивы и написаны, вероятно, великими художниками… Наука проникла в Киев из Греции задолго до ее появления у некоторых европейских народов, с такой готовностью называющих русских варварами. Философия Ньютона преподавалась в этих школах, в то время как католическое духовенство запрещало ее во Франции»
{646}.
Позднее, во время второго путешествия, Дашковой доведется спорить с австрийским канцлером В.А. Кауницем о Петре Великом. Ее запальчивость не будет знать границ: «Наши историки оставили больше документов, чем вся остальная Европа, вместе взятая. Еще четыреста лет тому назад Батыем были разорены церкви, покрытые мозаиками… Если Россия оставалась неизвестной… это доказывает только невежество и легкомыслие европейских стран, игнорировавших столь могущественное государство… Время монарха слишком драгоценно, чтобы тратить его на работы простого мастерового в Саардаме»
{647}. Если княгиня и перегнула палку, то не более чем Кауниц, заявивший, будто Петр I «создал Россию и русских».
Напротив, Петр «уничтожил бесценный, самобытный характер наших предков», «со всеми обращался как с рабами», «уничтожил свободы и привилегии дворян и крепостных». Уже на склоне жизни, в 1804 г., Дашкова рассуждала: «Отношение… народов к народу основывается не только на силе, преимуществе и важности, но и на внутреннем о себе восчувствовании и заключении… Если мы сами себя почитать не умеем или не хотим, то мы не можем ожидать, а менее еще требовать, чтоб нас почитали»
{648}. Иными словами, если лев – царь зверей – зависит от постороннего взгляда, то, как в басне Лафонтена, его можно назвать ослом, и он поверит.
Про себя Дашкова знала, что она – героиня, но постоянно нуждалась в подтверждении статуса. В самом начале поездки случился эпизод, который простодушные отечественные исследователи трактуют как проявление патриотизма, а более искушенные в психоанализе западные коллеги, как склонность Дашковой к карнавальному выворачиванию мира наизнанку
[38]. В Данциге в гостинице «Россия» княгиня увидела картины, изображавшие недавнюю Семилетнюю войну. На них пруссаки побеждали, а русские просили пощады и поднимали руки. Что, конечно, не соответствовало действительности. Кто взял Берлин? За одну ночь Екатерина Романовна перекрасила форму сражавшихся и восстановила справедливость. Теперь синие мундиры терпели поражение от зеленых.
А что же остальные русские постояльцы? Были слишком хорошо воспитаны, чтобы заступиться за свое прошлое? Или просто равнодушны? Дашкову возмутил тот факт, что недавно проезжавший и останавливавшийся в гостинице Алексей Орлов – вечный антипод княгини – не купил картины и не бросил их в огонь, хотя тоже выразил недовольство. Поступки двух героев знаковы. Орлов ехал на реальную войну, его ждали флот и Чесменское сражение. Этот сметливый человек был абсолютно уверен в себе и не собирался воевать с нарисованными солдатиками. Ему незачем было подправлять реальность. А вот княгиня перед въездом в Европу нуждалась во внутренней перемене. Восстановление справедливости, попранной хвастливым немецким художником, было для нее тождественно восстановлению справедливости, попранной русскими рассказчиками о перевороте.
Нападки на себя заграничных писателей Дашкова ставила в один ряд с ненавистью к России и к императрице. «Авторы, подкупленные французами… не оставили в покое и меня, думая, что Екатерина Великая будет недостаточно очернена, если в придачу они не загрязнят и Екатерину маленькую»
{649}
Перед нами уподобление императрице, цель которого – слияние и отождествление с ней. Оно началось еще в день переворота, когда Дашкова, подобно Екатерине II, надела мундир и ленту. За границей отождествление стало особенно важным, позволяя пожинать лавры, предназначенные для Екатерины II, и укрываться под щитом могущественного государства. Оно отпирало двери и вызывало самых именитых собеседников на комплименты. Вольтер тонко почувствовал нужную струну. В Швейцарии в Фернейском замке он принимал Дашкову как олицетворение России, как ожившую Екатерину Великую: «Она говорила мне четыре часа с ряду о Вашем императорском величестве, и мне время показалось не более как четырьмя минутами»
{650}.
