Политические события 1772–1773 гг. настолько запутаны, что не всегда удается выстроить даже их последовательность. Ясно одно, в цепи известий о заговорах Екатерина II постоянно слышала имя подруги в связке с Паниным. Ей не удавалось расколоть этот тандем. Императрица искала выхода из создавшейся ситуации и нашла его. Она объявила о желании женить наследника. На первый взгляд это был триумф партии цесаревича, т. к. брак подчеркивал совершеннолетие. Казалось, Екатерина II спешит выполнить все формальности для передачи сыну короны. Именно Никите Ивановичу было поручено подыскать кандидатуру невесты. Тем временем, государыня предприняла шаги для возвращения Орловым былого политического значения. Весной 1773 г. Григорий Григорьевич вернулся ко двору. Ему оказывали небывалое почтение. Он, а не Панин, отправился вместе с императрицей встречать невесту великого князя принцессу Вильгельмину Гессен-Дармштадтскую (будущую Наталью Алексеевну), прибывшую с матерью в Россию.
Тогда же Дашкова неожиданно уехала в Кирианово. Деревянный, сырой дом – не самое здоровое место. Сначала захворал сын Павел, а затем сама княгиня. Болезни Екатерины Романовны всегда прикрывали некое событие, в котором она не принимала участия по немилости государыни. Еще год назад, при уверенном положении Панина, его племянница первой из статс-дам поехала бы встречать невесту великого князя. Теперь она даже не могла выбраться в Петербург. О положении самого Никиты Ивановича Фонвизин писал сестре: «Мы очень в плачевном состоянии. Все интриги и все струны настроены, чтоб графа отдалить от великого князя… а последняя драка будет в сентябре, то есть брак его высочества, где мы судьбу свою узнаем».
Вот для неучастия в этой «драке» княгиню и затворили в Кирианово.
После свадьбы цесаревича в сентябре 1773 г. Екатерина II отстранила Никиту Ивановича от должности воспитателя, поскольку совершеннолетний женатый наследник уже официально не нуждался в наставнике
{707}. Очень довольная собой императрица писала генерал-губернатору Москвы М.Н. Волконскому, что ее «дом очистится от скверны».
Дашкова оставалась в вынужденном заточении на даче. Летом 1773 г. много говорили о победах русского оружия и о скором мире с Турцией. Тогда-то Дашкова отправила Екатерине II подарок: «Я не могла лично поздравить императрицу с блестящими успехами ее оружия, но написала ей письмо по этому случаю и послала чудную картину Анжелики Кауфман, изображавшую красивую гречанку. Я намекала в письме и на себя, и на освобождение греков или, по меньшей мере, на улучшение их судьбы»
{708}.
Такое освобождение стало возможным после свадьбы великого князя. Осенью отъезд в Москву был разрешен. Обычно княгиня обращала внимание на то, как государыня вела себя во время прощальной аудиенции – ласково или холодно. Но при тогдашних обстоятельствах встреча состояться не могла, и о ней нет ни слова.
«Я могу все говорить»
Снова, как десять лет назад, Дашкова попыталась принять участие в большой политической игре и не справилась с ролью. Ей были противопоказаны интриги. И не из-за декларативного прямодушия. (Переписка княгини свидетельствует, что она умела и польстить, и промолчать, где нужно.) А из-за переоценки собственных сил. Начать борьбу, не зная обстановки, едва приехав из путешествия – знак большой уверенности в себе.
Но княгиня всегда поступала так. Если она учила архитекторов Баженова и Кваренги строить, священника служить в храме, актеров играть на сцене, лечила слуг, пускала кровь, никогда прежде не держав ланцета, признавала за собой «музыкальный гений», не получив специального образования, то, что мешало ей давать Екатерине II государственные советы? Только нежелание императрицы их слушать.
В этом умении уверенно судить о «предметах, им не принадлежащих», Дашкова очень напоминала Дидро. Едва княгиня покинула Петербург, в столицу Российской империи прикатил философ. Ни минуты покоя – могла бы сказать Екатерина II. Дидро прибыл, чтобы договориться о публикации своей знаменитой Энциклопедии. Для продолжения издания ему требовались деньги, императрица обещала помощь.
«Мадам, ничего не может быть справедливее; я действительно в Петербурге, – писал философ 24 декабря 1773 г. – На шестидесятом году возраста я проехал восемь или девять тысяч миль, покинув жену, дочь, родственников, друзей, знакомых, чтоб видеть великую государыню, мою благодетельницу»
{709}. Кажется, что путешественник едва скинул шубу и сразу взялся за перо: такая захлебывающаяся поспешность, такое оживление сквозит в письме. Между тем парижский знакомый прибыл еще 28 сентября, уже 67 раз встречался с государыней
{710}, успел оглядеться при дворе и с величайшей досадой не найти Дашкову – она бы подкрепила его позиции.
Письмо к княгине – Рождественское, хотя философ и не поздравлял Екатерину Романовну с грядущим праздником. Его отношение к религии было известно корреспондентке: «Когда люди осмелились один раз пойти против религиозного рожна, самого ужасного и самого почтенного, остановить их невозможно. Если один раз они взглянули в лицо небесного величества, вероятно, скоро встанут и против земного. Веревка, стягивающая шею человечества, состоит из двух шнурков, из которых нельзя разорвать одного без другого»
{711}.
И с такими мыслями вольнолюбивый писатель оказался в патриархальной России, в кабинете Екатерины II. Ему разрешили высказываться с полной откровенностью. «Я могу все говорить, что ни попадет в голову… Положительно уверяю вас, что там нет места лжи, где присутствует философ».
Самообольщение? Далеко не так однозначно. Императрица принимала гостя частным образом, два-три раза в неделю, наедине, выделяя ему три часа после полудня. Помимо этого, как свидетельствует Камер-фурьерский журнал, были и общие встречи за столом, на прогулках, иногда в присутствии другого философа Ф.М. Гримма, который сопроводил в Россию невесту великого князя. Приезд европейской знаменитости сам по себе укреплял реноме Екатерины II, и она, конечно, не прятала писателя от публики.
Во время послеобеденных встреч оба высказывались с предельной свободой. В пылу красноречия гость размахивал руками и, как говорят, однажды даже стукнул Екатерину II по колену. Она жаловалась, что от жестикуляции Дидро у нее болят бока, и даже поставила между собой и собеседником круглый столик
{712}. Будь на месте императрицы мужчина, его бы хлопнули по плечу. Но Екатерина в свои 44 года оставалась еще очень привлекательна, что не прошло мимо внимания француза: «Я имею честь сходиться с государыней без всяких церемоний гораздо чаще, чем сам надеялся. Я нашел ее совершенно похожей на тот портрет, в котором вы представили мне ее в Париже – в ней душа Брута и сердце Клеопатры. Велика она на троне, но как частное лицо она вскружила бы головы тысячам».
