Переупрямить самодержца не удалось. Он приказал заново произвести суд, теперь уже в Рязани. Рязанский губернский суд снова оправдал генерала и добавил к уже сидевшим в тюрьме еще несколько человек. Сопротивление чиновников по делу Измайлова поражает глухим упорством. Речь шла о прямом неповиновении государю. Видимо, местные власти надеялись, что дела отвлекут высочайшее внимание и расследование удастся замотать, как уже случалось не раз.
Однако этого не произошло. В феврале 1828-го по именному повелению имения Измайлова были переданы в опеку. На него самого наложен штраф и взысканы судебные издержки в тройном размере. Дворовых самодура выпустили из тюрьмы, а над местными чиновниками учинили суд. Кому-то, благодаря столичному покровительству, удалось выкрутиться. Кто-то, памятуя о старых заслугах времен войны, отделался строгим выговором. Но в целом был произведен "превеликий шум".
Пушкин очень интересовался делом Измайлова, тем более что оно живо обсуждалось в свете: в салоне княгини З.А. Болконской, у князя П.А. Вяземского, в доме бывшего министра И.И. Дмитриева и губернского прокурора С.П. Жихерева (некогда члена литературного общества "Арзамас"), где автор "Дубровского" часто бывал. Но услышать о подробностях измайловской истории Пушкин мог и напрямую от Бенкендорфа.
"СТАРЫЙ КОНЮХ"
Александр Христофорович изуверов не любил, ибо ему пришлось с ними столкнуться. В том же 1817 г. по приказу императора Александра I он расследовал дело помещика Воронежской губернии Г. А. Синявина, который в имении Конь-Колодезь убил двоих дворовых.
Большинство хозяев худо-бедно ладили с крестьянами. Без особой любви, конечно, но и до бунта дело не доходило. Все по обычаю. Но встречались те, кто был способен довести холопов до красного петуха. За мятежной деревней могли подтянуться крестьяне из спокойных с виду сел. Ненависть тлела под спудом, и нельзя было позволить ей вырваться наружу.
Крестьяне жаловались на жестокие наказания, которые и повлекли за собой гибель несчастных. "Они рассказали нам самые ужасные вещи о господине Синявине и особенно о его жене", — писал Бенкендорф. Виновный "имел большое состояние, принадлежал к одной из лучших фамилий России… он был дядей моего друга графа Михаила Воронцова и родственником большого количества моих близких знакомых. Он явился ко мне с многочисленными рекомендательными письмами… Я был вынужден ему ответить, что, несмотря на горячее желание доказать его невиновность, мой долг обязывает меня быть строгим судьей".
Были опрошены местные жители, соседи-помещики, сельский священник. Наконец, вскрыта могила. Обнаружилось, что убитых закопали со связанными руками, без отпевания. Отнекиваться не имело смысла. Помещик перестал отпираться: "Император забрал все его состояние под опеку и передал его в руки правосудия".
Чтобы не выглядеть в глазах друга предателем, Бенкендорф приказал снять копии со всех документов следствия и, сопроводив их личным письмом, отправил в Париж, где Воронцов в тот момент командовал Оккупационным корпусом. Мол, суди, брат Михайла, если можешь.
Паче чаяния, не поссорились. Однако страшно было даже думать: мать Воронцова — родная сестра этого изувера. И Михаил, который руку на слуг не поднимал, солдатам говорил вы, имеет ту же кровь…
Закончив следствие, Бенкендорф едва не на коленях просил императора Александра I, чтобы "это поручение оказалось последним в данном роде". В тот момент генерал не мог и представить, что с подобными мероприятиями окажется связана вся вторая половина его жизни. Что задуманный им как внутренние войска Корпус жандармов будет, кроме прочего, заниматься фальшивомонетчиками, подложными паспортами, поддержанием супружеских нравов и даже особыми лавками "для джентльменов". А увенчается вся эта полезная деятельность Пушкиным.
Для самого поэта 1827 г. был рубежным. Он словно ожидал, что правительство вот-вот опомнится и казнит его. Рисовал в рукописях перекладины с пятью телами. Писал на полях: "И я бы мог". Даже в любовных посвящениях: "Вы ж вздохнете обо мне,/ Если буду я повешен?"
В неоконченной зарисовке "Какая ночь! Мороз трескучий…" вспоминал времена Ивана Грозного, описывал молодого опричника — "кромешника", — который скакал к возлюбленной, но задержался на площади под виселицей.
А площадь в сумраке ночном
Стоит, полна вчерашней казни,
Мучений свежий след кругом…
…Недавно кровь со всех сторон
Струею тощей стег багрила…
Во мгле между столпов
На перекладине дубовой Качался труп…
Одно обращение опричника в коню дорогого стоило:
Не мы ли здесь вчера скакали,
Не мы ли яростно топтали,
Усердной местию горя,
Лихих изменников царя?
Хорошо, что Александр Христофорович ничего подобного не читал. Потому что в роковой день и скакал, и топтал, и с чистой совестью именовал изменниками.
Но Пушкин постепенно прозревал и другую, неблизкую его друзьям правду: в прибранные "боярские конюшни" ходил черт.
Всем красны боярские конюшни:
Чистотой, прислугой и конями;
Всем довольны добрые кони:
Кормом, стойлами и надзором…
Лишь одним конюшни непригожи —
Домовой повадился в конюшни.
По ночам ходит он в конюшни,
Чистит, холит коней боярских,
Заплетает гриву им в косички,
Туго хвост завязывает в узел…
Кони-то боярские всем довольны. Люди-то царские жаловаться не привыкли. А вот повадился нечистый, и смирные лошади как будто взбесились: "С морды каплет кровавая пена".
Кому уподоблял себя Пушкин: молодому конюху, который ездит по ночам к "красной девке"? Или несчастному "вороному", которого почему-то невзлюбил бес? Вечером конь "стоит исправен и смирен". А утром "не тих, весь в мыле, жаром пышет".
Стихи кончаются обращением:
Ах ты, старый конюх, неразумный,
Разгадал ли, старый, загадку?
С кем говорил поэт? Не с хозяином конюшен. А с тем, кто ближе к лошадям и может узнать правду. Это уподобление Бенкендорфа "конюху" запомним наперед. А пока зададимся вопросом: помощи ли просил "вороной", или автор просто смеялся над служакой? Пока неясно. Потому что и Пушкин еще не решил. Знал только, что бес может заездить.
Глава 4
"КАЗАЛОСЬ МНЕ ТЕПЕРЬ СЛУЖИТЬ МОГУ…"
Прошлый год миновался — грех жаловаться. Новый начинался более чем тревожно. Радовали известия с Кавказского фронта, Паскевич делал свое дело, и мир с персами был уже не за горами. Но вот в Европе… как всегда, поддерживали турок. Требования России соблюдать прежние договоры и перестать резать греков сочли справедливыми. Ополчились на султана и даже совместными усилиями нанесли ему 8 октября 1827 г. сокрушительное поражение при Наварине. Кто же знал, что союзники не пойдут дальше? Станут ссылаться на "европейское равновесие", которое будет нарушено, если Россия защитит свою торговлю на Черном море?
