Родные берёзы
Заболел я однажды, и мне дали путёвку в южный санаторий, где я никогда ещё не бывал. Меня уверили, что там, на юге, у моря, все недуги излечиваются быстро и бесповоротно. Но плохо больному человеку, везде ему плохо, даже у моря под южным солнцем. В этом я убедился очень скоро.
Какое-то время я с радостью первооткрывателя бродил по набережной, по приморскому парку, среди праздной толпы, подчёркнуто весёлой, бесцельно плывущей куда-то, и не раздражали меня пока ни это массовое безделье, ни монотонный шум моря, ни умильные, ухоженные клумбочки с цветами, ни оболваненные ножницами пучки роз, возле которых так любят фотографироваться провинциальные дамочки и широкоштанные кавалеры, залетевшие сюда с дальних морских промыслов бурно проводить отпуск, прогуливать большие деньги.
Но уже через неделю мне стало здесь чего-то недоставать, сделалось одиноко, и я начал искать чего-то, рыская по городу и парку. Чего искал – сам не ведал.
Часами смотрел я на море, пытаясь обрести успокоение, наполненность душевную и тот смысл и красоту, которые всегда находили в пространстве моря художники, бродяги и моряки.
Море нагоняло на меня ещё большую тоску мерным, неумолчным шумом. В его большом и усталом дыхании слышалась старческая грусть. Вспененные волны перекатывали камни на берегу, словно бы отсчитывая годы. Оно много видело, это древнее, седобровое море, и оттого в нём было больше печали, чем весёлости.
Впрочем, говорят, что всяк видит и любит море по-своему. Может, так оно и есть.
В приморском парке росли деревья и кусты, собранные со всех сторон мира. Встречались здесь деревья с африканским знойным отливом в широких листьях. Фикусы росли на улице, а я-то думал, что они растут лишь в кадках по российским избам. Воспетые в восточных одах, широко стояли платаны и чинары, роняя на чистые дорожки мохнатые шарики с ниточками. Кипарисы, тёмные и задумчивые, и днём и ночью мудро молчали. Непорочными, какими-то невзаправдашне театральными цветами были завешаны магнолии.
Платан
Магнолия
И пальмы, пальмы.
Низкие, высокие, разлапистые, с шевелюрами современных молодых парней. В расчёсах пальм жили воробьи и ссорились, как обитатели коммунальной квартиры, всегда и всем недовольные, если даже удавалось им свить гнездо в кооперативной квартире или на райской пальме. Понизу стелились и прятались меж деревьев кусты, бесплодные, оскопленные ножницами. Листья их то жёстки, то покрыты изморозью и колючками. В гуще кустов росли кривые карликовые деревца с бархатистыми длиннопалыми листьями. Их покорность, еле слышное перешёптывание напоминали тихих красавиц из загадочной арабской земли.
Кусты, деревья, все эти заморские растения, названий которых я не знал, удивляли, но не радовали. Должно быть, открывать и видеть их надо в том возрасте, когда снятся далёкие страны и тянет куда-то убежать. Но в ту пору у нас и сны, и мечты были не об этом, не о дальних странах, а о том, чтоб свою как-то уберечь от цивилизованных разбойников двадцатого века.
Бродил и бродил я по приморскому парку, глазел, дивился и вдруг увидел среди заморских кущ три берёзки толщиной с детскую руку. Глазам своим я не поверил. Не растут берёзы в этих местах. Но они стояли на полянке в густой мягкой травке, опустив долу ветви. Берёзы и в наших-то лесах, если растут поодиночке, сиротами кажутся, здесь и вовсе затерялись, не шуршали корою, не лопотали листом, и всё-таки от них нельзя было оторвать глаз. Белые стволы берёз пестрели, как весёлые сороки, а на нежной зелени зазубренных листьев было так хорошо, покойно взгляду после ошеломляющего блеска чужеземной, бьющей в глаза растительности.
Садовник широкодушно высвободил место берёзам в этом тесном парке, где обязательно кто-то и кого-то хотел затмить, а потом и задушить. Садовник часто поливал берёзы, чтобы не сомлели и не умерли они от непосильного для них южного солнца.
Берёзки эти привезли вместе с травяной полянкой на пароходе, отпоили и выходили их, и они прижились. Но листья лицевой стороной были повёрнуты к северу, и вершины тоже…
Я глядел на эти берёзы и видел деревенскую улицу. Козырьки ворот, наличники окон в зелёной пене берёзового листа. Даже за ремешками картузов у парней – берёзовые ветки. Скараулив девок с водою, парни бросали им в вёдра свои ветки, а девушки старались не расплескать воду из вёдер – счастье выплеснуть! В кадках вода долго пахла берёзовым листом. Крыльцо и пол сеней были застелены молодыми ветками папоротника. По избам чадило таёжным листом, уже устоявшимся, набравшим силу. В этот день – в Троицу – народ уходил за деревню с самоварами и гармошками.
Праздновали наступление лета.
Какое-то время спустя под дощаной навес сваливали целый воз берёзовых веток. В середине зелёного вороха сидела и вязала веники бабушка. Видно у неё только голову. Лицо у бабушки умиротворённое, она даже напевает что-то потихоньку, будто в берёзовой, чуть повядшей и оттого особенно духовитой листве утонули и суровость её, и тревожная озабоченность.
Веники поднимали на чердак и сарай, вешали попарно на жерди, на перекладины – где только можно уцепить веники, там и вешали. Всю зиму гуляло по чердаку и сараю ветреное, пряное лето. Потому и любили мы, ребятишки, здесь играть. Воробьи слетались сюда по той же причине, забирались в веники на ночёвку и не содомили.
