Жуков оставил меня в одном из “купе”, а сам ушёл. Я снял шинель и фуражку. Разумеется, перед встречей с Верховным Главнокомандующим испытывал некоторое волнение и беспокойство. Осмотрел себя. Вид у меня был не совсем подходящий для такого приёма: красноармейская гимнастёрка, охотничьи сапоги с отворотами. “Если спросят, почему не по форме одет, отвечу, что форма износилась, — успокаивал я себя. — Да и не очень-то повоюешь сейчас в хромовых сапогах…” Едва успел подумать об этом, как появился секретарь Сталина, поздоровался и повёл за собой.
В самом конце коридора — открытая дверь в просторную, ярко освещённую комнату. В дальнем левом углу её — большой письменный стол. Несколько телефонов. Жуков представил меня Сталину, стоявшему посреди кабинета.
Сейчас, воспроизводя в памяти прошлое, я невольно припоминаю мелкие, на первый взгляд не очень значительные детали, удивившие тогда меня, вызвавшие недоумение.
В те годы много писали о Сталине в газетах, называли его твёрдым, прозорливым, гениальным — одним словом, на эпитеты не скупились.
Я не видел его с 1933 года. С тех пор он сильно изменился: передо мной стоял человек невысокого роста с усталым, осунувшимся лицом. За восемь лет он постарел, казалось, лет на двадцать. В глазах его не было прежней твёрдости, в голосе не чувствовалось уверенности. Но ещё больше удивило меня поведение Жукова. Он говорил резко, в повелительном тоне. Впечатление было такое, будто старший начальник здесь Жуков. И Сталин воспринимал это как должное. Иногда на лице его появлялась даже какая-то растерянность.
Верховный ознакомился с планом намечаемого контрудара, одобрил его. Выделил для участия в операции группу из трёх авиадивизий. Потом были уточнены сроки.
Верховный Главнокомандующий приказал отложить начало наступления на сутки. Оказывается, к контрудару готовилась также действовавшая значительно правее нас армия генерала К. К. Рокоссовского. Операция должна была начаться на обоих участках одновременно, чтобы помешать противнику маневрировать резервами.
Я попросил снабдить корпус автоматическим оружием, мотивируя это тем, что в бою немецкая пехота имеет явное огневое преимущество над спешенными кавалеристами. У немцев много автоматчиков, а у нас на вооружении винтовки. Пользуясь этим, фашисты старались навязать нам ближний бой, наносили чувствительные потери. Наши командиры и красноармейцы, оценив преимущество автоматов, охотились за ними. Трофейных автоматов в корпусе было теперь много, но не хватало трофейных патронов.
Верховный Главнокомандующий поинтересовался, кого мы намерены вооружить автоматами. Я ответил, что хорошо бы иметь в каждом кавалерийском полку эскадрон автоматчиков. А пока автоматов мало, вооружить ими хотя бы по одному взводу в пулемётных эскадронах кавалерийских полков. И добавил, что в конечном счёте нужно обеспечить автоматами всех кавалеристов, а из винтовок оставить на вооружении только снайперские.
Кончилось тем, что мне были обещаны полторы тысячи автоматов и две батареи новейших 76-миллиметровых пушек. Пушкам я тоже очень обрадовался, так как материальная часть имевшейся в корпусе артиллерии сильно износилась: сказались стрельба на предельном режиме, отсутствие запасных частей, длительные переходы по плохим дорогам. Все орудия уже требовали войскового ремонта, часть из них — даже заводского…
Когда я вышел из подземного убежища, на улице стояла глухая тёмная ночь».
Наступление под Серпуховом не принесло успеха Западному фронту. Ударная группа, двигаясь по глубоким снегам и лесистой местности, пересечённой глубокими оврагами, к тому же плотно насыщенной войсками противника, которые успели хорошо укрепиться и насытить свою оборону огневыми средствами, быстро израсходовала свой наступательный ресурс и вскоре выдохлась. Немцы серией коротких контрударов быстро выправили положение и отбросили и кавалеристов, и танкистов, и пехоту 49-й армии на исходные позиции.
Итак, донесения командармов и атака под Серпуховом показали, что противник ещё силён, укрепился на достигнутых рубежах основательно, но наступать уже не намерен. Стало понятно: немцы выдохлись, атаковать у них нет сил.
В эти дни Жуков, находясь на северном крыле в 16-й армии, заехал в расположение 78-й стрелковой дивизии, недавно прибывшей с Дальнего Востока. Дивизией командовал полковник Белобородов
[135]. В штаб армии пришло сообщение, что захвачен пленный. Жуков решил допросить его лично.
Вместе с Рокоссовским приехал на КП Белобородова. Афанасий Павлантьевич устроился с сибирской основательностью: просторная землянка, сухая, хорошо натопленная, на две половины; в первой — связисты, во второй — штаб. Пока генералы, сидя у железной печки, отогревались с дороги крепким горячим чаем, привели пленного. Увидев немца, Белобородов замахал руками и сказал с укоризной конвоирам:
— Эх вы… Ну ладно, он не понимает. Ну а вы-то? Хоть бы веником обмели…
Немец выглядел жалко — в летней шинели, в пилотке, нахлобученной на уши, плечи укутаны женской шалью; по пилотке и по плечам густыми ордами ползали вши.
Генералы переглянулись. Жуков засмеялся:
— Вшивая армия — факт знаменательный. Запишите его в журнал боевых действий. Опишите, какой он есть. Пригодится историкам.
По дороге в Перхушково, как рассказывал потом Бучин, Жуков несколько раз произнёс:
